Московские коллекционеры

Миша живопись забросил рано, а Иван еще долго «прикладывался» к мольберту. «В Цюрихе каждую свободную минуту я брал свой ящик с красками и отправлялся в горы на этюды. Это лучшие мои воспоминания», — мечтательно говорил Иван Абрамович. Литератор в семье уже имелся, младший брат Арсений бездельничал, так что мечтать о профессиональных занятиях искусством не имело смысла. Сын коллекционера А. А. Бахрушина пересказал в «Воспоминаниях» такой морозовский монолог: «…Чтобы стать настоящим художником, надо очень, очень много работать, посвятить всю свою жизнь живописи. Иначе ничего не выйдет. Толк будет только тогда, когда на все в жизни будешь смотреть глазами художника, а это не всякому дано. Вот мне этого дано не было, и приходится восторгаться чужими работами… В искусстве самое ужасное — посредственность. Бездарность лучше — она хоть не обманывает». И все-таки Иван Абрамович был к себе слишком строг. Глаз у него конечно же имелся — иначе он не собрал бы такую потрясающую коллекцию.

До покупки первой картины было еще далеко: на первом месте у молодого директора Товарищества тверской мануфактуры стояли фабрики, и только. Годы, проведенные в Твери, ничем примечательным отмечены не были. Налаживал производство, наращивал мощности, расширял круг сбыта и богател… И остальные пайщики товарищества тоже богатели: и Михаил, и Арсений, который успел поучиться в Англии и даже пройти там «производственную практику». Михаил хотя бы два года побыл в директорах правления, а Арсений только охотился и возился с любимыми собаками. Вот и выходило, что Иван Морозов — типичный фабрикант и при этом «убежденный капиталист и консерватор». Внешне крайне мягкий (художник Сергей Виноградов называл его «теленком с добрыми глазами», а Юрий Бахрушин — «ленивым добряком»), Иван Абрамович становился жестким, едва речь заходила о делах, особенно о повышении жалованья рабочим. С другой стороны, в спорах с Михаилом, обвинявшим Варвару Алексеевну в чрезмерной филантропии, Иван Абрамович обычно занимал сторону матери. «Первым делом все затеи ваши отменю — чайные там, театры ваши, фонари, казармы. Каждый человек должен быть своей партии: либо капиталист, либо рабочий», — возмущался Ларион Рыдлов, герой «Джентельмена». Точно так же негодовал Михаил Морозов, когда родственники перебарщивали с благотворительностью; требовал отказаться от выплаты пособий при несчастных случаях на производстве, которых рабочие все же сумели добиться. Маргарита Кирилловна, напротив, выгораживала мужа и писала, что консерватором был Иван Абрамович и «присущая русским славянская мечтательность» отсутствовала в нем вовсе. От этой самой мечтательности, любил повторять он, бизнесу только вред.

Мечтательным или нет, а вот прижимистым И. А. Морозов был точно. Ходил анекдот о том, как во время службы в храме он одолжил собственному брату пять рублей, но с условием, что тот вернет с процентами. История вполне правдоподобная, если просмотреть хотя бы несколько из составленных им деловых документов. Например, официальное письмо вдове брата, в котором Иван Абрамович подробно, на нескольких страницах, указывает на неточности, которые допустили поверенные, занимавшиеся введением невестки в права наследования. А его почерк! Михаил писал коряво, второпях, а Ивана взяли бы в любой департамент за один только каллиграфический талант.

Ваня Морозов с юности нацеливался на карьеру успешного бизнесмена. И причиной тому служили, скорее всего, не чрезмерные амбиции. Просто он завидовал брату. Нормальное человеческое чувство. В семье считалось, что Мише даются науки и искусства, поэтому ему и гимназия, и университет; Миша — душа компании, у него открытый дом, красавица жена, дети, а Ваня — тот серьезный, обстоятельный. Вот и поехал в Цюрих на химика учиться. Тем более что знания в этой области у текстильщиков тогда особенно ценились: химиком по образованию был и двоюродный дядя Савва Морозов.

Из Швейцарии прямым ходом Иван отправился в Тверь и серьезно занялся фабриками. По характеру он был человеком сдержанным, обстоятельным, что для дела было крайне полезно. И хотя Маргарита Кирилловна замечала, что «ради дела» он способен был отказаться от многого и «подчинить свои личные страсти», навечно остаться в провинции точно не входило в его планы. Отлаженным за пять лет тверским производством вполне можно было руководить и из московской конторы.

Новый, XX век И. А. Морозов встретил уже московским домовладельцем [106] . Купленный им у вдовы дядюшки Давида Абрамовича особняк на Пречистенке не уступал ни одному из морозовских владений — ни размером, ни классом. Иван Абрамович решил за модой не гнаться, а поселился в дворянской усадьбе, а таких «в свободном доступе» в Москве оставались считаные единицы. Старинный барский особняк выглядел на удивление элегантно и вполне современно — в 1870-х годах последние владельцы его перестроили и приукрасили фасад. Глядя на огромное владение, можно было не сомневаться: у директора Тверской мануфактуры наличествуют не только средства, но и вкус.

106

Уцелевшая после пожара 1812 года городская усадьба на Пречистенке значилась на городском плане 1802 года принадлежащей генерал — майору Тучкову, а в 1817–м — его сиятельству гвардии поручику Сергею Потемкину. В течение XIX столетия переходила из рук в руки, главный дом многократно перестраивался. Последние лет сто дом выглядит так же, как в 1871 году, его перестроил архитектор Петр Кампиони (с фасада исчез разве что балкон) по заказу Анны Петровны Мартыновой, очередной владелицы усадьбы, у которой ее и купил Давид Абрамович Морозов.

Итак, дом у тридцатилетнего миллионера имелся. Оставалось оживить его «холостыми» завтраками и обедами, куда как по команде отправились приятели старшего брата — от Пречистенки до Смоленского пешком меньше получаса. Вряд ли Иван Абрамович «переманивал» литераторов, артистов и художников из салона Миши и Маргариты. Они сами тянулись к успешному «капиталисту», привлекавшему к себе не только деньгами и винным погребом. Вскоре на Пречистенке обосновалась вся «смоленская тусовка», любившая собраться, чтобы в хорошей компании поспорить о политике и искусстве, тем более что в 1903 году их верный друг и щедрый хозяин Миша Морозов скончался. Встречи эти обставлялись примерно так же, как и описанный И. С. Остроуховым «большой холостой обед у Ивана Абрамовича»: «Много интересных людей: милейший шестидесятилетний юноша Сорокоумовский, Садовский, Шаляпин, Васнецов… прекрасный обед, свечи, вино, после обеда, так до полуночи, карты. В самой веселой компании. Я чуть ли не год не играл, на мое несчастье Иван Абрамович и Шаляпин влетают мне в страшно крупную сумму… И вот, только к 8 утра всеми правдами и неправдами свел выигрыш на приличную сумму несколько сот рублей». Выходит, Иван любил веселые компании ничуть не меньше братьев, играл (но без фанатизма), следил за модой (вспомним коровинский портрет М. А. Морозова с бутоньеркой в петлице); был не прочь хорошо поесть (отчего вскоре превратился в «толстого розового сибарита») и славился чрезмерной симпатией к ресторану «Яр», вернее, к тамошним певицам. Вот и получается, что деловой, прагматичный фабрикант ни в чем себе не отказывал и «любил жизнь и умел жить», как было замечено знакомым с ним Юрием Бахрушиным.

Купец- миллионщик, со своими — дружелюбный и наглухо закрытый для чужих, в душе Иван Абрамович, оказалось, был романтиком. Ну кто ж еще с такими-то капиталами да положением возьмет и женится на бывшей кафешантанной певице? Все начиналось в «Яре», знаменитом ресторане на Петербургском шоссе, славившемся фокусниками, цирковыми борцами, но главное — русским и цыганским хорами, точнее хористками. Пленительные красотки скрашивали нередкие купеческие застолья исполнением французских куплетов и тирольских песен (в «Яре», кстати, певицам позволяли уезжать после концертов со своими поклонниками; подобные вольности ни в одном другом московском ресторане не допускались). Ивана Абрамовича видели здесь довольно часто, хотя по тем временам Петровский парк считался чуть ли не московским предместьем. В начале века ресторан завел собственный гараж, и шикарные авто выезжали за клиентами по первому их требованию. В «Яре» тридцатилетний Морозов и познакомился с хорошенькой бойкой хористкой с ласковым именем Дося. Морозовской пассии едва исполнилось восемнадцать. Два года спустя после этой встречи на свет появилась Дося Маленькая. О ребенке было известно лишь самым близким (Бахрушин и тот ни разу не обмолвился о нем) — Досина замужняя сестра сразу забрала девочку на воспитание. Большего позора, чем внебрачный ребенок, трудно было себе тогда представить. Даже в 1916 году в очередной анкете Иван Абрамович по-прежнему указывал, что имеет приемную дочь. Скорее всего, он так и не решился пройти сложную процедуру удочерения или не пожелал раскрыть семейную тайну. Кстати, его единоутробные брат и сестра, чьим отцом был В. М. Соболевский, тоже долго писались незаконнорожденными. Глеба Василий Михайлович усыновил только перед поступлением его в университет, а Наталью — нет, из-за чего она смогла учиться лишь в качестве вольнослушательницы.

Тайная связь, отданный на воспитание ребенок… Однако сия романтическая повесть возымела-таки счастливый конец: миллионер женился на бывшей ресторанной певице. В июле 1907 года Иван Морозов и дворянка Евдокия Кладовщикова [107] (по сцене Лозенбек или Лозин) тайно обвенчались в уединенной московской церкви. В качестве свидетелей были лишь супруги Бахрушины.

Алексей Александрович Бахрушин был фанатичным собирателем: начав собирать «на спор», он в итоге составил грандиозную коллекцию и открыл первый в мире частный театральный музей. «Из капиталистов» Морозов считался чуть ли не единственным близким бахрушинским другом (сами Бахрушины были поставщиками кожи и суконщиками), поэтому бывал в доме на Лужнецкой, ныне носящей имя Бахрушина, «запросто». Только сюда он и решался выводить свою подругу. «С каждым разом Дося все более нравилась отцу — она была скромна, не стремилась принимать участие в разговорах о предметах, в которых ничего не понимала, была весела и жизнерадостна, в ней отсутствовала какая-либо вульгарность». Юрий Бахрушин в подробностях описал, как отец с матерью решили «создать счастье» Ивана Абрамовича и убедить его оформить тайную связь. Его родители с упорством уговаривали Ивана Абрамовича решиться на женитьбу, приводя в пример то одну, то другую счастливую пару. И всякий раз в историях этих жених непременно оказывался купцом, а невеста какой-нибудь актрисой. Примеров нашлось множество. На танцовщице был женат М. И. Бостанжогло (тот самый, который выиграл у брата Миши Морозова миллион за ночь), правда, в анкете он писал, что холост. У кузена Сергея Тимофеевича на содержании была «плясунья-венгерка». На балетных актрисах были женаты и Иван Викулович Морозов, и братья Карзинкины. Все вроде бы так, но «между артисткой императорского балета и хористкой от "Яра" большая разница» выдвигал Иван Абрамович свой последний аргумент. И все начиналось сначала.

107

Евдокия — младшая родилась 24 июля 1903 года, а родители сочетались браком четыре года спустя после ее рождения.

Колебался Морозов довольно долго, исключительно, как он сам говорил, из-за боязни «поставить Досю в тяжелое положение». А что, если их не примет общество? Спорить с этим было сложно. Но когда отношения, наконец, были узаконены, Бахрушины взяли введение мадам Морозовой «в свет» на себя. «Великосветская Москва встретила молодую Евдокию Сергеевну Морозову сдержанно, с явным недоверием, внимательно приглядываясь, как она ест, как разговаривает, как себя держит. Но молодая Морозова держала себя так просто, делала все так непринужденно, словно она всю жизнь только и вращалась в подобном обществе… Сражение было выиграно». Евдокию Сергеевну общество вроде приняло, но с оговоркой: за глаза ее продолжали называть «Дося ля-ля-ля,» в лучшем случае — «Дося». Цитированные выше отрывки из воспоминаний Ю. А. Бахрушина, бывшего в пору описываемых им событий десятилетним (!) мальчиком, объективны лишь отчасти. Юра Бахрушин не хотел обидеть Ивана Абрамовича, которого искренне любил («Он никогда не делал мне каких-либо подарков, никогда не баловал меня, но в его манере разговаривать со мной было всегда нечто товарищеское, не покровительственное, что я очень ценил»), поэтому с такой нежностью написал про его законную супругу. Гораздо чаще молодая Морозова вызывала у знавших ее скорее несколько иные чувства. Валентин Серов, к примеру, называл Досю «раскрашенной куклой» и изменить своего отношения к ней так и не смог: в написанном вскоре после свадьбы портрете новоиспеченной мадам Морозовой это легко прочитывается. Серов никогда не лебезил перед заказчиками, даже самыми высокопоставленными. Но такие жесткие принципы имелись далеко не у всех. Кое-кто, напротив, принялся подобострастно передавать всяческие приветы мадам и даже справляться о ее мнении насчет картин в письмах к Ивану Абрамовичу. Вряд ли Досю такое неожиданное внимание тронуло, а вот ее супругу наверняка польстило.

Директор Тверской мануфактуры, старшина Купеческого клуба Иван Абрамович Морозов жену обожал. И не исключено, что именно в преддверии свадьбы решил заказать французу Морису Дени живописные панно для своего дома. Предложенный живописцем любовный сюжет вполне мог быть посвящен новой хозяйке музыкального салона. Какое красивое признание в любви!

Внутри старинный особняк оставался точно таким же, каким он в 1899 году достался Ивану Абрамовичу. Но картины, которыми увлекся хозяин, постепенно завладевали домом, и поэтому пришлось пойти на целый ряд переделок. Разумеется, встал вопрос об архитекторе. Из тройки самых популярных в то время московских зодчих — Жолтовский, Шехтель, Кекушев — Морозов выбрал последнего. Лев Николаевич Кекушев проектировал доходные дома и строил фешенебельные особняки для богатейших промышленников и преуспевающих коммерсантов: все больше на Арбате и Пречистенке. Постройки Льва Кекушева с чьими-то еще спутать было сложно. Их выдавало обилие лепнины, безудержная фантазия, а заодно и намекавшие на имя автора львиные скульптуры и маски. В морозовском особняке, напротив, предстояло ликвидировать все имевшиеся в интерьере излишества (к слову, двумя годами позже, в 1908-м, именно Кекушеву С. И. Щукин поручит переделку своего особняка).

Парадная анфилада должна была приобрести нейтрально-музейный вид — это было главным условием. Барочную лепнину и прочие украшения на втором этаже решили убрать вовсе, сохранив «в первозданном виде» только готическую столовую, а также кабинет. Стены Кекушев предложил обить серо-зеленым полотном, что тут же придало залам благородный и строгий облик. В самом большом из них, так называемом музыкальном, или концертном, салоне помимо лепнины были сняты антресоли, что значительно увеличило высоту потолка — до шести метров. Высокий стеклянный фонарь, сооруженный в крыше, стал последним штрихом. Теперь залы освещались естественным солнечным светом, и морозовский особняк уже ни в чем не уступал самым современным картинным галереям Европы.