Московские повести

К четвертому году своего существования в нем обучалось около двух с половиной тысяч человек. Больше половины из них были женщины. Те, которых не принимали не только в императорский университет, но и на Высшие женские курсы, где нужно было иметь гимназическое образование и платить за право обучения. В университете Шанявского было два отделения: академическое — там слушателей готовили к тому, чтобы они могли потом получить высшее образование, и научно-популярное, где читались общедоступные лекции по всем наукам для каждого, кто пожелает стать слушателем народного университета.

Большая часть преподавателей и лекторов университета Шанявского работала бесплатно. Лишь некоторая часть, занимавшаяся со слушателями на академическом отделении, получала довольно скромное жалованье. Профессора и приват-доценты Московского университета, которых «тянуло на запад», в корпуса народного университета на Волхонке, преподавали там бесплатно. Мало сказать — бесплатно! Для Лебедева, как и для других его коллег, работа в университете была радостью, отдыхом от профессорского совета, профессорского суда, от полиции и жандармов, явных и тайных, от бывших ученых, ставших «превосходительствами» и питавших теперь безграничную ненависть и к настоящей науке и к настоящим ученым... Туда, на Волхонку, пришли с Моховой самые способные, самые лучшие... И Реформатский, и Чаплыгин, и Кольцов, и Лазарев, и Кулагин... И Саша Эйхенвальд, конечно. Здесь, на Волхонке, в старом голицынском доме, где еще сохранилась домовая церковь, скрипучие полы наборного паркета, беломраморная лестница, Лебедеву было очень хорошо, уютно, намного уютнее, чем даже в его родном Физическом институте на Моховой. Конечно, тут не было ни его прекрасной лаборатории, ни его учеников, каждый из которых был уже почти сложившимся ученым. Но было другое — люди, потрясавшие его своим благоговейным, почти священным отношением к науке. Это были мелкие служащие, приказчики, рабочие от Цинделя, Гужона, Листа, учительницы, медицинские сестры, акушерки... Занятия начинались вечером, после долгого и утомительного рабочего дня. Не все успевали после работы переодеться, поесть... И те два часа, что длилась лекция Лебедева, они не спускали с него настороженных глаз. Его студенты и лаборанты приносили из Физического института приборы для опытов, они были на лекциях ассистентами, некоторые из них на академическом отделении занимались со слушателями, готовя их к экзаменам. Экзамены в народном университете были еще строже, чем в императорском: надо было предвидеть и то недоброжелательство, с каким отнесутся при приеме в высшее учебное заведение бывшего слушателя университета Шанявского...

Конечно, не просто, ах, не просто было существовать Университету на Волхонке! Руководил им Попечительский совет, избранный профессорами и преподавателями. Все годы Председателем этого совета был Владимир Карлович Рот, уж, кажется, ничем не вызывавший подозрения у начальства: действительный статский, ни к какой политике никогда не имел отношения. Но в этом году министр Кассо отказался его утвердить. По уставу университета Шанявского за министерством оставался контроль над университетом, министр утверждал Попечительский совет и состав профессоров. Ни одной копейки это министерство народного просвещения (это же надо так назвать — народного!) не давало на содержание Народного университета, зато оно вмешивалось в программу занятий, чиновники министерств и просто доброхоты-доносчики не вылезали из аудиторий голицынского дома... Теперь всеми делами университета Шанявского приходится заправлять заместителю председателя Попечительского совета — Эйхенвальду.

Вот кто постоянно вызывал у него восхищение! Его тихая, спокойная настойчивость была, кажется, эффективнее, нежели известная всем напористость и работоспособность Лебедева. Исследователь по призванию, Эйхенвальд начал учиться в Московском университете у Столетова, но через два года ушел из университета и уехал учиться в Петербург, в Институт инженеров сообщения. Он не имел права упрекать своего друга. У Лебедева отец — богатый человек, у Эйхенвальда отец — фотограф. И — большая семья. Саша быстро добился того, чего хотел: стал инженером — известным, высокооплачиваемым. А через семь лет бросает все и едет в Страсбург по следу своего друга. И там начинает заниматься теоретической физикой, через год становится ассистентом профессора Брауна, а еще через год защищает докторскую диссертацию. Все кипело в руках этого спокойного и уравновешенного человека!

Когда Саша в девяносто седьмом вернулся из Страсбурга в Москву, Лебедев — кроме работы в университете — преподавал физику в только что открытом Инженерном училище. Он уступил Саше свою должность, и Эйхенвальд в новом институте создал — спокойно и без тех мук, которые испытал Лебедев в университете, — самый лучший, великолепно оборудованный физический кабинет, студенческую лабораторию. Он был прирожденным организатором! В девятьсот первом пошел работать на Высшие женские курсы, и — боже мой! — как же все там завертелось!.. И там он создал прекрасный физический кабинет, и там он нашел великолепных помощников, там он — да, да, именно он! — построил физико-химический корпус, какого Лебедев не видел даже в немецких университетах!.. И вот, будучи профессором двух институтов, как только после пятого года стало легче дышаться в Московском университете, идет туда работать. Не профессором даже, просто приват-доцентом!

...Никогда они про это не говорили, но, наверное, в эти очень для Лебедева трудные годы хотел Саша быть поближе к нему... Как-то, после женитьбы Лебедева на Вале, Саша в шутку сказал, что, в отличие от Герцена и Огарева, их дружба и семейные обстоятельства сплелись несколько другим образом... Да, пожалуй, их дружба так же тесна и неразрывна, как и дружба этих замечательных писателей, но все же она другая... Спокойная, молчаливая, не только без риторики и пламенных возгласов, но и без совершенно излишних слов. Оба считаются в московской профессуре краснобаями и острословами, а когда они бывают вместе, то больше молчат, чем разговаривают, — им не нужно объясняться, чтобы знать, о чем думает каждый из них. Со стороны их беседы, вероятно, выглядели очень странно: кто-нибудь из них прерывал молчание, продолжая мысль своего молчащего собеседника... Они всегда знали все друг о друге. И Саша был для Лебедева предметом восхищения, гордости, уверенности в будущем. Там, где Лебедев вспыхивает, становится запальчивым, желчным и гневным, Эйхенвальд спокойно, не повышая голоса, убедит собеседника, съездит куда надобно, достанет денег, все сделает тихо, не торопясь...

...Вот и сейчас, став во главе университета Шанявского, он спокойно ведет дело так, что народный университет становится все большей и большей силой в ученом мире Москвы. Саша умеет успокоить попечителя, умеет убедить московских богатых купцов, что благороднее и заметнее дать деньги на строительство нового здания народного университета, нежели на новый, осыпанный жемчугом, образ в храме Христа Спасителя.

Уговорил городскую управу выделить землю для строительства здания, и сейчас в Миусах строятся новые, отличные корпуса, куда переедет из старого дома на Волхонке народный университет. И все это не оставляя научной работы, которую делает так же спокойно, так же последовательно, как он делает все. На Моховой некоторые на кафедре дуются на него, считая, что Эйхенвальд является большим патриотом Волхонки, нежели Моховой. Ну, это они за то, что и леденцовские деньги он умеет иногда пустить на «чужой», на народный университет... Был в Москве богатый купец Леденцов. Среди московских купцов его ранга он выделялся одним: необычайным интересом к деятельности ученых и изобретателей. При жизни часто и щедро давал деньги на оборудование в университете и Техническом училище, а незадолго до смерти решил все свое состояние оставить на создание фонда помощи ученым. Он приглашал к себе многих профессоров, советовался с ними, как это лучше сделать. Эйхенвальд был одним из тех, кто имел на старого и умного купца наибольшее влияние. После смерти Леденцова при университете и Техническом училище было образовано общество имени Леденцова. В него входили профессора, общественные деятели и те из московских купцов, кого привлек пример их земляка. Общество распоряжалось немалым фондом благотворительных денег, и не одна научная лаборатория в Москве сумела начать свою работу благодаря помощи леденцовского общества.

Часто в леденцовском обществе начинаются споры. Некоторые его члены оспаривают право тратить деньги общества на помощь не ученым, а этаким просветительным организациям... Основатель фонда хотел-де оказать помощь настоящим и большим ученым, могущим сделать существенный вклад в русскую науку, а университет Шанявского — это разве имеет отношение к науке? Может быть, тогда отношение к науке имеют и эти — как их? — эти рабочие классы, что около Пречистенки?!

НИЖНЕ-ЛЕСНОЙ ПЕРЕУЛОК

...Он еще дальше идет на запад, чем Волхонка. Недалеко от Пречистенских ворот, сразу же после цветковского дома, где хозяин устроил картинную галерею, начинается узкий и грязный Нижне-Лесной переулок. Он идет параллельно Остоженке, но очень мало схож с этой богатой дворянско-купеческой улицей. Наверное, когда-то здесь были лесные склады. И теперь еще на всегда грязный тротуар переулка выходят ворота сараев, где продают дрова, маленьких полукустарных фабрик, постоялых дворов, двери дешевых чайных. Правда, это довольно процветающие чайные, хозяева их не жалеют, что открыли свое дело в глуховатом переулке.

И днем, а особенно вечером переулок полон людьми, которые идут в приземистый новый дом в середине переулка, рядом со старыми банями. В этом доме, недавно построенном на пожертвованные деньги, находятся «Пречистенские классы для рабочих». Бог знает, как это удалось нескольким энтузиастам в трудном девяносто седьмом году открыть эти классы! Начальство на это согласилось только потому, что рассудило: пусть рабочие лучше изучают грамоту ну и там какие-то другие простые вещи, нежели занимаются революцией... И вот уже почти полтора десятка лет живет да не просто живет, а яростно работает это ни на что не похожее, самое что ни на есть странное учебное заведение...

Сейчас в нем больше тысячи учащихся, они учатся на трех отделениях: низшем, среднем и высшем, в зависимости от своей грамотности. Работают классы с утра и до поздней ночи. Днем учатся люди, работавшие в ночной смене, вечером — те, кто только что пошабашил вечернюю: ведь почти все ученики — это или рабочие, или ремесленники. Лебедев не часто, но читает лекции в Пречистенских классах и знает, как нелегко тем, кто учится там, и тем, кто учит.

Люди приходят прямо с работы. Хорошо, если у них есть несколько минут и несколько копеек, чтобы забежать в чайную, выпить стакан чаю, наспех что-нибудь проглотить. А другие и вовсе сидят на уроках голодные. И холодные. Сейчас в новом здании провели центральное отопление. А раньше топили печки, и только тогда, когда удавалось раздобыть деньги на дрова. Лебедеву несколько раз приходилось читать лекции в шубе, и пар у него шел изо рта, как на улице в морозный январский день... Но он был в меховой шубе. А перед ним сидели, совершенно неподвижно, боясь пропустить слово, мужчины и женщины, одетые в пальтишки, подбитые ветром... Сидят в холодном классе, назад, верно, пойдут пешком — от Пречистенских ворот на Пресню, в Замоскворечье, к Краснохолмскому мосту. Пойдут пешком, потому что на трамвае одна станция стоит пять копеек, а к ним езды не одна и не две станции! Как они это выносят? Наверное, только потому, что молоды — им лет по восемнадцать — двадцать, ну не больше двадцати пяти. Ученикам классов для рабочих тяжело, да и преподавателям нелегко... Все там преподают бесплатно. Лекции читают светила московской профессуры: Сеченов, Коновалов, Реформатский, Чаплыгин, Крапивин... Ни один из профессоров не отказывался идти в этот грязный переулок рассказывать о своей науке людям, которые ничего не знают, но которые страстно хотят знать. Правда, и предлагали читать лекции только порядочным людям. Лейсту, Соболевскому, Иловайскому никто никогда и не предложил бы...