Московские повести

Все оживление, вся начавшаяся с утра сладость и радость жизни — все начало исчезать... Лебедев медленно стал подниматься по лестнице. За ним потянулись другие. Лебедев понимал всю серьезность полицейской акции, которая у них, у полиции, называется «перепись задержанных». В лучшем случае переписанных отправляли на профессорский суд, который мог ограничиться взысканиями. Они не так уж серьезно отразятся на судьбе студентов. Но чаще списки отправлялись к градоначальнику. И с его заключениями шли к попечителю или к министру. И все кончалось тем, что из университета выгоняли человека только за то, что он отказался предъявить полицейскому свой билет или же сгоряча сказал какому-нибудь янычару, что он про него думает...

В большом вестибюле Физического института десятка полтора полицейских окружили и теснили в угол группу студентов. Пристав нервно постукивал карандашом по записной книжке и тщетно обращался к студентам:

— Господа! Категорически предлагаю предъявить студенческие билеты или назвать свои фамилии и местожительство...

Студенты, выкрикивавшие что-то обидное для полицейских, замолкли, увидев Лебедева. Пристав решительно повернулся к нему:

— Э... господин...

— Я профессор Лебедев. Что здесь происходит? Почему чины полиции мешают университетским занятиям?..

— Господин профессор! Студенты отказываются выполнять законные требования полиции о предъявлении студенческих билетов, чем нарушают приказ его превосходительства господина градоначальника. Мало того, они еще и не желают назвать себя!..

— Господин...

— Пристав Тверской части фон Вендрих.

— Господин фон Вендрих! Почему это вдруг полицейские чины пошли вслед за студентами?

— Они шли на противозаконную сходку...

— Они шли, господин фон Вендрих, ко мне на занятия!

— Но тут я вижу и из других факультетов... И из медицинского...

— Я глубоко почитаю ваши познания, господин фон Вендрих, позволяющие вам отличать медика от физика... Но осмелюсь сказать, что я, профессор физики Лебедев, а не вы, пристав Тверской части фон Вендрих, решаю, кому быть на моем семинаре, а кому нет…

— Но позвольте!..

— Не позволю, господин фон Вендрих! Не позволю! Я, я пригласил на свой семинар студентов с других естественных факультетов и не собираюсь просить на это разрешения ни у вас, господин фон Вендрих, ни у кого-либо другого из чинов полиции! Это возмутительно, что вы преследуете студентов только за то, что они выполняют требования профессуры... Я немедленно обращусь к ректору и уведомлю о случившемся самого губернатора — Владимира Федоровича Джунковского.

— Да, но... — пристав несколько смутился от уверенного а Лебедева, — но они же, студенты то есть, они отказываются себя называть...

— Они вам сказали, что идут на занятия?

— Да...

— Так почему полиция должна хватать студентов, занимающихся своим студенческим делом, хватать, переписывать, требовать документы?! Это вы, господин фон Вендрих, поступаете незаконно, не допуская учебных занятий студентов!.. И вы еще собираетесь с них взыскивать за то, что они не сразу желают выполнять унизительное и незаконное — да-да, я еще раз подчеркиваю: незаконное — требование полиции!.. Господин фон Вендрих! Мне показалось, что я ею дело с интеллигентным человеком...

— Хорошо-с. Прошу господ студентов отправиться по аудиториям.

...Обратно в подвал Лебедев уже не вернулся. Все хорошее, что было с утра, медленно, как воздух из дырявой велосипедной камеры, выходило из него. Тихо подымался он к себе, на второй этаж. Что же делать с этим? Пойти к ректору?.. Алексей Аполлонович Мануйлов был избран ректором в самое неспокойное время — в октябре пятого года — и с тех пор, непрерывно виляя и исхитряясь, вел по опасному фарватеру тяжелый и непрочный корабль Московского университета. Мануйлов был профессором политической экономии и статистики, по убеждениям кадет, по характеру редкий трус и начальство вполне устраивал. Он дико боится левых, не допускает никаких студенческих сходок, безмерно старается быть приемлемым для всех... Чего к нему идти? Он всплеснет руками, воскликнет, что эти дураки студенты губят университет, что плетью обуха не перешибешь... Потом оглянется на дверь и тихо, этаким доверительным шепотом начнет передавать содержание какого-нибудь приказа, который он получил из министерства. И при этом делает идиотски-таинственную рожу, хотя все равно вечером он этот приказ будет зачитывать на профессорском совете! Нет, идти к ректору бесполезно. И кажется, бессмысленно вообще все, что делается!

Все! На сегодня его профессорская деятельность кончилась, если не считать присутствия на заседании совета. Кажется, к этому скоро и сведется вся работа профессоров старейшего русского университета... Что он еще хотел сделать сегодня? Да, встретиться с Молодинским...

Лебедев решил дойти до гостиницы пешком. Авось выветрится из души это омерзительное чувство гадливости и беспомощности... Можно, конечно, дойти до угла Тверской, сесть на 25-й трамвай и проехать мимо Охотного, Лоскутной гостиницы, Исторического музея, через всю Красную площадь... Нет, лучше пешком!

Университетскими воротами вышел на Большую Никитскую, перешел узкую Моховую и зашел в магазин «Книжное дело». Магазин был старым, интеллигентным, университетским. Здесь знали хорошо всех профессоров, здесь ему оставляли книги, могущие быть для него интересными, через этот магазин он выписывал специальную литературу из Германии и Англии. Лебедев посмотрел новый каталог, поговорил со старым, приятным приказчиком о новой беллетристике.

— А из поэзии что-нибудь новое, Иван Матвеевич?

Приказчик нагнулся и достал из-под прилавка книгу. Он был серьезен, только в глазах где-то глубоко пряталась улыбка.

— Вот, Петр Николаевич, на днях получили несколько экземпляров. Пока не распродали, держим для любителей-с...

Лебедев взял роскошно изданную, в тисненом переплете и с мраморным обрезом книгу: «Император Александр III в русской поэзии». Сборник стихотворений составил В. М. Бузни. Цена 1 рубль 50 копеек.

О господи!.. Лебедев вспомнил рассказ Черевина о любимых забавах этого глупого, необразованного хама, ставшего императором лишь потому, что помер его старший брат... И оказывается, какие-то личности его в стихах прославляли. И считают себя причастными к великой русской литературе, хотя ничем не отличаются от тех субъектов, которые с этаким независимым выражением на глупых мордах все время ходят взад-вперед по тротуару вдоль университета и меняются каждые шесть часов...

Лебедев вернул книгу.

— Благодарствую, Иван Матвеевич. Не подходит мне, дороговато...

— Да-с, дороговато-с. И другие господа профессора не берут. А господа студенты и подавно. Чтобы не смущать их, держим под прилавком...

Лебедев вышел из книжной лавки, оглянулся и пошел по дороге, знакомой ему с самого далекого детства. Напротив нового, покрытого завитушками здания гостиницы «Националь» стояла тяжелая, сундукообразная часовня Александра Невского. Некрасивый, несоразмерный конус часовни увенчивался огромным крестом.

Надо же такое построить! Какие прелестные церкви остались от допетровских времен. И какой кошмар настроили во второй половине прошлого века. Так обезобразить Москву!..

На Красной площади было, как всегда, шумно и грязно. У Иверской толпились нищие, возле Верхних торговых рядов лоточники расхваливали горячие пирожки, укрытые толстой, стеганой, просалившейся ветошью.

Лебедев спустился к Василию Блаженному, прошел мимо него и вошел в узкий Васильевский переулок. Гостиница «Мининское подворье» была немного обветшалой, почтенной, настоящей старокупеческой. Чего петербургского приват-доцента занесло сюда, а не в модерн «Метрополя» или «Националя»? Впрочем, и сам Молодинский, с уже наметившимся брюшком, окладистой мягкой бородкой, слегка ленивыми движениями, больше напоминал московского купца последней модификации, нежели сухого и нервного петербуржца.