Московские повести
Шрифт:
Но это сейчас. И не в старом ректорском доме, а в новой лаборатории. Даже не лаборатории — теперь она именуется Физическим институтом. Сколько забот, волнений было, когда решили наконец построить в Московском университете современную физическую лабораторию! Время-то было тревожное, начальство совершенно заморочено, министров — даже министра народного просвещения — революционеры, как зайцев, хлопали... И все-таки семь лет назад, в 1904 году, во дворе старого здания открыли Физический институт. Ах, какое счастье, какое невероятное счастье испытал Лебедев, когда получил в этом здании свою, совсем свою лабораторию!
Правда, это были небольшие комнаты, но это были его собственные, лебедевские, для его собственной работы — работы физика, а не учителя! А студентам отвели большой подвал. И в нем множество небольших комнат, чтобы студенты не мешали друг другу, могли быть сосредоточенны, не отвлекались. Все в новом здании делалось по проектам Лебедева. Устраивать многочисленные маленькие комнаты вместо одного большого зала — аудитории было дорого.
Но как бы ни было, а лебедевская лаборатория была построена. И в ней, слава богу, не хуже, чем когда-то у Кундта в Страсбурге. Есть собственная механическая мастерская с небольшим штатом, есть возможность самим изготовлять необходимые приборы для опытов. И название хорошее: «Лаборатория научных исследований по физике профессора Лебедева». Все в этой лаборатории пришлось подбирать чуть ли не по гвоздику... В конце года университетский бухгалтер принес ему подписывать отчет по лаборатории: приобретено за 1910 год 16 предметов на сумму 1039 рублей 50 копеек... А всего на 1 декабря 1910 года значится в лаборатории научных исследований 1229 предметов на сумму 30 268 рублей и еще 21 копейка... Предметы! Это же нужно придумать так назвать!.. Предметы! И его, лебедевский прибор, который он придумал для доказательства, что свет давит на вещество, — это тоже предмет! Лебедев вспомнил, как это делал всегда, когда ему становилось плохо, как он изготовлял этот прибор. Как сидел и прилаживал тоненькие, почти прозрачные листочки золота: не давалось ему — хоть плачь! А потом, когда все было готово и прибор заработал, ночью прибегал смотреть: правда это? Получается снова? Еще раз и еще раз!.. А теперь вот это — придуманное бессонными ночами, выстраданное, сделанное до последнего винтика его руками — называется «предметом» и числится в университетской лабораторной описи среди других тысячи двухсот с чем-то «предметов», рядом с ученическим фабричным электроскопом, рядом с простым цейсовским спектроскопом...
У двери Физического института студенты весело толкали друг друга, стараясь свалить товарища в свежий сугроб. Увидев своего профессора, они шумно расступились.
— С Новым годом, Петр Николаевич!
— Здрасте, Петр Николаевич, с самым Новым годиком вас!
— Со вторым десятком двадцатого века, Петр Николаевич!
Лебедев приподнял бобровую шапку, отвечая своим ученикам. В другое время он обязательно бы остановился с ними пошутить, поддеть кого-нибудь, процитировать своего любимого Гёте... Но сегодня ему было опять плохо, опять сжимало сердце, — наверное, этот дурацкий спор с Сашей Эйхенвальдом... Самый близкий, самый любимый друг с детских лет, брат жены, блестящий физик, редкий умница — а все равно не понимает его! Саша — человек из итальянского Ренессанса! Он физикой занимается так же блестяще, с таким же удовольствием, как и музыкой... Не только музицирует, но и увлекается теорией музыки, живописью, не пропускает ни одного концерта, ни одного вернисажа, дивный лектор, блестящий оратор... Ему удается все, за что только берется... Моцарт, черт возьми! А для него, Лебедева, теперь есть на свете только одно — его физика. Саша никак не может забыть старого, когда реалист Петя Лебедев был первым среди той московской молодежи, что бездумно веселилась, танцевала, играла в лаун-теннис... Саша, хотя он и старше его, еще полон такой же жизненной силы, как и тогда, в юности. Ему все вкусно, все под силу... А у Лебедева все на исходе... Сил уже немного, а дел?
Нет, не хочет он ничем умалять ни Академию наук, ни Петербургский университет, но все же здесь, в Москве, в этом здании, закладывается школа русских физиков, школа исследователей, а не школяров!.. И каждый пропущенный день, отнятый у него, Лебедева, — огромная личная обида, невосполнимая утрата!.. Вот этого-то Саша и не понимает. И не только Саша, но и другие. Считают его чуть ли не «академистом», которому плевать на все, лишь бы его наука не пострадала...
Старый служитель Максим открыл перед ним дверь в лабораторию.
— Нет, нет, Максим! Не буду сегодня заниматься. Вот посижу тут немного, а потом пойду в подвал. Иди туда!
...И сегодня не буду заниматься, и завтра не буду. И неизвестно, когда буду... Конечно, свой зенит он уже прошел! Последние два года ему дорого обошлись. Когда он еще в Страсбурге взялся за экспериментальное подтверждение теории Максвелла, ему было куда легче!.. И не потому, что он тогда был моложе, сильнее, увереннее в способности всего добиться.
Только много лет спустя он понял, что доказать давление света на молекулы твердого вещества куда легче и проще, чем убедиться самому и убедить других, что речь идет не о чем-нибудь, а о законе природы, ЗАКОНЕ! А для этого надо было взяться за самое трудное — за доказательство давления света на газы...
Ох, какие это были трудные,
страшные годы! Иногда опыт ему казался неосуществимым... Ведь давление света на газ в сотни раз меньше, чем давление света на твердое тело. Если там примерно половина миллиграмма на квадратный метр, то здесь?.. Зоммерфельд и Аррениус — на что опытные физики! — те просто отрицали возможность доказать световое давление на газы... И вот здесь, в этих двух комнатках, бился он, чтобы сконструировать прибор и доказать, доказать!.. Ну, хватит об этом! Хорошо, что сегодня нет лекции. Лекций Лебедев не любит. Зачем? Физика — не римское право, не история средних веков. О ней не рассказывать надо, а ее надобно изучать! Не за школьной партой — в лаборатории за прибором! Ничего не брать на веру, все подвергать сомнению, все самому проверять. Но убедить в этом университетских зубров невозможно! И надобно время от времени подыматься на профессорскую кафедру и перед этим волноваться, как накануне экзамена... Лебедев вспомнил свою первую, свою «пробную» лекцию, тогда, в девяносто шестом году, перед тем как его зачислили в приват-доценты... Шел на нее, как на плаху: бледный, закостеневший, внутри все сжалось... И голосом каким-то не своим говорил... И уж сколько лет прошло, а все равно не может он никак привыкнуть к лекциям. И хоть говорят про него, что он острослов, едкий и насмешливый, из тех москвичей, что слезам не верят и кому палец в рот не клади... а как выйдет на кафедру, все это с него мигом слетает...И почему студентам, будущим физикам, исследователям природы, нужно читать «Общий курс физики»? Общий курс требуется в гимназии или в реальном. И его можно по книжкам изучать. Взял три тома Хвольсона да и прочел! А университет для другого — для науки, для исследования. Студент учится спрашивать природу, понимать ее ответы, он должен придумывать язык для разговора с природой!..
Лебедев сидел на стуле, слегка покачивался и даже повеселел от воспоминаний. Профессора — они так мало меняются, лучшие из них — все же из чеховской «Скучной истории»... Они любят большие аудитории, набитые робкими, трепещущими от волнения неофитами науки. И любят появляться в этих аудиториях, как священники, когда они в сопровождении диаконов выходят из алтаря... Служители несут приборы, за ними величественно, одетый в сюртук, идет сам профессор, сейчас он взойдет на кафедру — как на амвон! — и начнет рассказывать об открытиях прошлого века так, как будто это он сам вчера после обеда открыл...
И все они были так удивлены, что приват-доцент, а затем уж экстраординарный профессор Петр Николаевич Лебедев охотней всего читал не общий, а факультативный курс: «Современные задачи физики» или «Прохождение электрического тока через газы»... А на факультативные лекции приходят только те, кто этим интересуется, и запихивают таких профессоров в крошечные, малоавантажные аудитории, которые служители всегда забывают убрать и подмести. Восемь лет назад, когда новое здание университета еще строилось, а все факультеты были стиснуты донельзя, ему отводили для факультативных лекций какую-то каморку под лестницей, куда могло поместиться человек двадцать. А ему больше и не надо было! Приходило тогда к Лебедеву всего четыре-пять человек. И это были самые лучшие, самые интересные занятия... И не было на них священнослужителя-профессора и прихожан-студентов. Каждый мог перебить профессора вопросом, переспросить, не согласиться, начать спорить, потребовать доказательств... И сам он был другой, чем на кафедре в большой аудитории. Там холодный, чеканящий голос, слегка сдавленный от волнения, там ни одного лишнего слова, ни на миллиметр отступления от плана лекции. Здесь же или в лаборатории ему так свободно, ему так приятно не только говорить, но и слушать, вставлять замечания — те самые знаменитые лебедевские реплики, которые потом передаются в студенческих рассказах от курса к курсу... Да, эту молодежь у него никто не отнимет! Вот сейчас еще посидит немного, уже проходит это противное чувство в груди, уже легче стало дышать... А в подвале еще лучше станет — там он будет со своими учениками!
В ПОДВАЛЕ
В том Лебедеве, который спускался по лестнице в подвальное помещение своей лаборатории, уже ничего не было от больного полустарика, который несколько минут назад в пустой комнате раскачивался от боли и воспоминаний. Прямой, красивый, похожий на былинного молодца, он шел хозяйским шагом: уверенным, не слишком быстрым, но и без немощной медлительности. Зашел в механическую мастерскую, где с механиком Акуловым раздраженно, с красными пятнами на щеках, спорил какой-то студент... Второкурсник, кажется, Лесняк его фамилия...
— Ну что, Алексей Иванович, тут у вас за спор?
— Да вот, Петр Николаевич, господин студент говорит, что он в университет поступал науку изучать, а не на завод ремесленником... Хочет, чтобы я по его чертежу тут кронштейник сделал. А вы запретили мне выполнять заказы господ студентов.
— Значит, коллега, не хочет Алексей Иванович выполнять ваш заказ? Дайте мне чертеж, может быть, я сумею кронштейн выпилить? Времени у меня больше, чем у Алексея Ивановича, и наверняка больше, чем у вас...