Московские повести
Шрифт:
— Да, поговаривают, что Евгений Александрович — красный, красный...
— Да какое мне дело до его цвета! Тут как-то несколько лет назад заходил ко мне с ректором попечитель Варшавского учебного округа. Варшавскому университету нужен был профессор физики, и он спрашивал мое мнение об одном химико-физике. Я ему говорю, что прекрасный ученый, окажет честь любому университету. А попечитель меня вдруг спрашивает: «А он не красный?» Я тогда беру со стола спектроскоп и протягиваю ему... А этот болван в жизни спектроскопа не видел! Он мне: «Что это такое?» Я ему отвечаю: «Это, ваше превосходительство, прибор, называемый спектроскопом. Вот он может определять цвет. А я цвет не определяю, мне это вовсе не интересно». Поперхнулся превосходительный дурак и выскочил... Меня потом ректор укорял: Дескать, что же вы с генералом так обошлись?.. А я правду сказал: мне цвет убеждений человека безразличен. А если вам не безразлично,
— Ну, ну!.. Вы сегодня желчны больше, чем обычно, Петр Николаевич! Конечно, университетская профессура не бог весть какой храбрости, но все же люди это вполне порядочные и чувство корпоративности у них сильно...
— Чувство порядочности, заключенное в рамках холуйства-с!.. И дай бог, чтобы при нас это чувство не подверглось жесткому опыту. Мы с вами, Петр Петрович, экспериментаторы и знаем: все проверяется опытом, только опытом...
Что завтра в Москве предстоит большое событие, чувствовалось во многом. На Большой Дмитровке, около «Ляпинки» — большого трехэтажного студенческого общежития, построенного купцом Ляпиным, — не расходилась оживленная толпа студентов.
По Неглинной, направляясь к ресторану «Эрмитаж», слоноподобные битюги тащили сани, груженные бочками с пивом, ящиками с дешевым вином и снедью, которые появлялись у брезгливого мосье Оливье лишь раз в году — 12 января...
Кузнецкий мост был, как всегда, оживлен. К магазину Аванцо, на котором красовалась откровенная вывеска «Предметы роскоши», подкатывали парные сани с фонарями на крыльях, автомобили, похожие на странных черных жуков с посеребренными усиками. В витрине ювелира Фаберже на черном бархате лежали жемчужные цепи, бриллиантовые диадемы, бабочки, сделанные из золота и драгоценных камней. В этом пышном ряду магазинов, где продавались картины, меха, парижские туалеты, гаванские сигары, цветы из Ниццы, часы из Швейцарии, профессорски-старомодно выделялся магазин Ф. Швабе. В его витрине стояли цейсовские микроскопы, электрофорные машины и лейденские банки, гальванометры, манометры, амперметры... В магазине было тепло, пустынно.
Старший приказчик почтительно поздоровался с известным клиентом.
— Не прибыли еще-с, Петр Николаевич... Из Иены заказанный товар почему-то задержался, ожидаем со дня на день. Вы не извольте беспокоиться: как только прибудут, пошлю к вам в университет мальчика с уведомлением-с...
На улице Лазарев с тревогой посмотрел на профессора.
— Давайте, Петр Николаевич, назад на извозчике...
Рыжая лошадка лениво делала вид, что она бежит. Лебедев молчал всю дорогу. Только тогда, когда они уже ехали по Газетному переулку, он вдруг прервал молчание:
— Так что, Петр Петрович, вы считаете, что надобно мне принимать участие в завтрашнем маскараде? Чтобы всем было ясно, что в Московском университете на небесах мир, а в человецех благоволение...
— По-моему, надо, Петр Николаевич. Лебедевская лаборатория уже и так чрезмерно демонстрирует свою независимость от университета.
— Мне бы ваш характер, Петр Петрович! Ну, пусть будет по-вашему!..
АЛЬМА-МАТЕР
Актовый зал университета был наполнен приглушенным величественным гудением. Только что в университетской церкви закончился торжественный молебен, на котором служил сам митрополит московский и коломенский Владимир. Было провозглашено многолетие государю императору, и всему царствующему роду, и начальникам и пастырям, что пасут стадо, и было возжелаемо пасуемым успеха в науках... Вся эта первая часть торжеств татьяниного дня кончилась вовремя, и публика, придя из церкви, чинно рассаживалась по отведенным местам.
В первом ряду сидели самые главные. Поглаживал бороду и недовольно посапывал злой, всем недовольный митрополит. Лишь когда он наклонялся к своей соседке, лицо его становилось благостно-ласковым.
Великая княгиня Елизавета Федоровна, видимо, с трудом выдерживала скуку традиционной церемонии. Она сидела с полузакрытыми глазами, а когда приоткрывала их, становилось особенно заметно ее сходство с младшей сестрой — царицей Александрой Федоровной, чей парадный портрет висел рядом с портретом ее державного мужа над эстрадой актового зала. По сторонам от них располагались начальники самых разных рангов: московский губернатор свиты его величества генерал-майор Владимир Федорович Джунковский, градоначальник генерал-майор Адрианов, полицмейстер генерал-майор барон Будберг, губернский предводитель дворянства Самарин, городской голова Гучков, командующий войсками генерал от кавалерии Плеве, попечитель Московского учебного округа Жданов... Позади этого ряда, блещущего золотом мундиров, муаром орденских лент, бриллиантовыми звездами, чернели строгие сюртуки профессоров. И они были рассажены так, как и полагалось по чиновной иерархии. Сначала тайные советники: Василий Осипович Ключевский, Иван Владимирович Цветаев... Потом заслуженные профессора — все действительные статские, все превосходительства... Потом шли ординарные профессора, потом уже вразброд экстраординарные... Дальше сидела плохо организованная толпа приват-доцентов, ассистентов и лаборантов. И уж совсем где-то позади, на свободных местах, сидели и стояли студенты. Это были больше «академисты». Они демонстративно подчеркивали свое отличие от студенческой вольницы тонким сукном студенческих сюртуков на белой шелковой подкладке, ослепительным крахмалом манжет, строгостью прически.Лебедев сидел не в своем, положенном ему ряду, а где-то сбоку. До своего места он не дошел, устал, сразу почувствовал, как заныло в левом боку. И то — целый час выстоял на церковной службе, слушал, как митрополит Владимир торжественно благословляет Московский университет, который он ненавидит лютой ненавистью. Скотина! Все тут знают, что это за птица, всем известно, что он черносотенец, вор, замешан в уголовных делах с церковным имуществом! И он еще благословляет ученых, которых презирает, желает им успеха в науке, которую боится и дико ненавидит!.. И этот сановный ряд, где нет ни одного, кто был бы ему не только симпатичен или внушал уважение, а хоть сколько-нибудь интересен... Нет, впрочем, один есть.
Лебедев ловит себя, что он все время рассматривает красивого, седого кавалерийского генерала, чьи ослепительно белые волосы головы, бакенбард и бороды так красиво сочетаются с золотым шитьем гусарского мундира. Председатель Московского опекунского совета генерал от кавалерии Александр Александрович Пушкин...
Как это странно, что когда-то в этом зале был его отец: небольшой, рыжеватый, без тени той величественности, что лежит на челе его сына... С точки отсчета первого ряда, сын сделал куда большую карьеру, нежели отец... Тот так и умер в самом младшем придворном чине камер-юнкера. Сын же полный генерал, «высокопревосходительство», почетный опекун, один из первых сановников Москвы... Говорят, хороший человек, простой и честный. Но для Лебедева, да и, вероятно, для всех нормальных людей, он интересен и значителен одним: сын Пушкина!
...О! И вправду нацепил новую звезду Станислава Витольд Карлович! И попечитель учебного округа разговаривает с ним благосклонно, даже улыбаясь... Вот эти начальники — они же понятия не имеют, кто этот профессор Цераский! Они и не слыхивали никогда, что еще семь лет назад этот человек определил звездную величину солнца, что он впервые точным экспериментом установил нижний предел температуры солнца, открыл существование серебристых облаков, что фамилия Цераского навсегда останется в истории науки... Через десяток-другой лет никто и никогда не вспомнит ни про одного из тех, перворядных!.. Но сейчас они все живут в непоколебимой уверенности своей значительности, подавляющей всех величественности...
И — вот тебе: даже на Витольда Карловича, видно, действует эта система оценок людей по званиям и орденам! Куда девалась его гордая осанка шляхтича, высокомерное выражение мефистофельского лица с острой бородкой и недобрыми глазами? Он разговаривает с попечителем, забыв свою привычку вскидывать голову и свысока рассматривать собеседника... А ведь знает себе действительную цену! И знает действительную цену всей этой чиновной компании! Так зачем же он так?!
На эстраде появились руководители университета: ректор Александр Аполлонович Мануйлов, взволнованный торжеством церемонии, нервно сжимающий в руке папку с текстом своей речи; помощник ректора Михаил Александрович Мензбир. Знаменитому зоологу, очевидно, совершенно безразлична обстановка торжественного акта. Он косолапистой походкой проходит к столу, его выпученные глаза под буграми безволосых бровей мрачно и настороженно рассматривают аудиторию, столь несхожую с обычной университетской... За ними бесцветный проректор Минаков...