Московские праздные дни

В нем праздник Покрова играет роль застежки.

*

Вот хороший образ: человек Москва, собрав на праздник урожая в сентябре весь Божий свет, прячет его за пазуху, за Покров. Дальше он хранит его где-то у себя подмышкой, и только понукаемый Николой, ослушаться которого невозможно, вынимает его на Рождество одной единственной звездой. С нею, звездой, корпускулой света, происходят все описанные выше церемонии: превращение в луч, в плоскость, в пространство. Летом свет переполняет московское помещение; человек Москва принимается засовывать его обратно себе за полу, одежда на нем распахивается, — вот мизансцена сентября! — его призрачное тело внезапно делается видно, и становится ясно, что перед нами пришлец, самозванец, бастард, мало что есть московского внутри его одежд, и тогда он стремительно запахивается, в одно мгновение защелкивает покровскую застежку.

Московский год праздников есть расписанная до мельчайших деталей процедура переодевания человека Москва, его выход в свет и прятки света.

Нет, это только скорое сравнение. Неверно то, что одежды Москвы пусты. Уже было сказано: в них хранится более невидимого, нежели видимого. Это удивительный фокус: переполнение невидимым, один из самых необычных — ежеминутно применяемых — пластических приемов Москвы. Нужно только различать спрятанные у нее под полой секреты. Весь год она показывает себя; на Покров закрывается, запахивает подвижные одежды.

На Покров московский праздный год окончен.

Наверное, в этот момент приходит ощущение, о котором было сказано в начале нашего обозрения: пришел день-выключатель, Покров — в одно мгновение Москва переменилась.

Она пересекла границу, по ту сторону которой лето, полон короб праздников, избыток света и звука, а по эту тишина и приглашение к размышлению.

Под первым снегом праздничный сундук Москвы закрывается на ключ. Отныне в городе два звука: один внутри летнего сундука — теперь мы только угадываем, вспоминаем, какое богатство в нем хранится, — другой вне его. Вот он, звучит здесь и сейчас: долгий, отдающий эхом звук октября.

То же и с цветом (светом): он замкнут на Тайницкий ключ.

Сундук переполнен, мы рядом с ним вспоминаем лето и выдумываем Москву заново: отсюда это ощущение переполнения невидимым, столь свойственное Москве.

Возникает понятный соблазн: найти ключ, расшифровать секрет московского календаря, столь плотно (до состояния невидимого) сплачивающего летнее время.

Желание различить в Москве хитроумный инструмент, «машину времени» овладевает праздным наблюдателем; он принимается чертить и складывать круги и отрезки времени, сопрягать подвижные пространства. (Пьер Безухов у Толстого все хотел чертить и сопрягать и видел сны, где ему являлись учителя русские и швейцарские, вещие, умные сны, от которых однажды его разбудил слуга, говоривший кучеру, что пора запрягать и ехать — прочь от француза; дело было на следующее утро после Бородина.) Видеть время, как через сомкнутые веки Пьер наблюдал в тот момент восходящее солнце: вот московский рецепт освоения вечности — наблюдать невидимое на границе между явью и вещим сном.

Можно ли после этого различить в Москве механизм, регулярно и равнодушно работающее устройство?

Заключение

Инструмент Москвы

— Механика и Москва — московская оптика — инструмент одушевлен — «Цветник» и источник — московские праздные дни —

Механика и Москва: две вещи несовместные.

При этом, как уже было сказано, Москва (как Толстой) ждет порядка, ищет разумного устройства, жаждет христианского крещения, приобщения к светлому пространству — и всякую минуту бежит от порядка, отменяет его, смывает с себя всякие наброски чертежа (как Толстой).

Есть определенная опасность в навязывании Москве идеальной механической схемы; а у нас почти нарисовалась такая схема — чертеж из праздников, тщательно размеренный цикл, имеющий покровское начало и такой же, покрывающий время, точно белым платком, финал.

Нужно быть осторожным в навязывании Москве какого бы то ни было ментального инструментария. Москва в той же степени склонна к схеме, сколько всякое мгновение ею утомлена. Она не любит сложности, сколько бы ни была сложна сама; метафизика в чистом виде ей претит. Приключения душевные, хотя бы для равновесия, ей необходимы.

Вот чем можно спастись в этой раздвоенной, противоречивой ситуации: приемом равновесия. Москве свойственна срединная, меридиональная позиция, сводящая вместе ее несводимые пары –расчет и веру, серьезность и игру, пустоту и полноту, видимое и невидимое, жажду порядка, идеальной схемы и ее же, идеальной схемы, отторжение.

Порядок нужно искать в равновесии контрастных московских составляющих. Конец ее равен началу. На Покров цикл метаморфоз света завершен; в той же точке он начинается вновь. Только что год Москвы был полон светом и цветом, и вдруг в одно мгновение он предстает гулким «стартовым» октябрьским нулем.

Стартовым: значит, опять переполненным –потенциально. В одно и то же мгновение время Москвы пусто и полно.

Год свернуто развернут –это состояние времени свойственно Москве ежедневно: каждый день она так свернуто развернута, в ней каждый день праздник. Толстой прав, меряя здешнее время фокусами (праздниками).

Занятная философия; плоть Москвы переполненно «бесплотна» (ее плоть –время).

В свое время, в Средние века, точнее, на рубеже Средних веков и Нового времени об этом писал один премудрый немец, Николай Кузанский. Не чудотворец, но весьма ученый господин. Мир у него был пуст и полон одновременно. Вряд ли он имел в виду праздники; это был человек серьезный. Кардинал католического Рима, посланник в Константинополе — в тот драматический момент, в середине XV века, когда столица второго Рима уже была готова пасть под натиском турок. Мир (Рим, читаемый справа налево) готов был исчезнуть. В этот момент его наблюдал Кузанский и выдумал вот что. Мир не исчезает, но сворачивается, сходится в точку –и в то же мгновение родится из той же точки.

Мир сворачивается и разворачивается из точки в пространство и обратно. Оба этих процесса, вдоха и выдоха мира (Рима), обе стадии вселенского пульса времени происходят одновременно, и каждая стадия этого процесса актуальна в каждый момент времени.

Умнейший был человек этот Николай Кузанский; сущий провидец –в этой его формуле хорошо видна Москва. В тот исторический момент она готова была в очередной раз явиться на свет, наследуя Константинополю, готовясь принять от него эстафету по формированию календаря.

Ее календарь рисует возникающе-исчезающую сферу. Или она рисуется в нашей голове — синхронно с тем природным распорядком, который меняет на дворе зиму и лето. Согласно с этим распорядком сфера московского года (в голове наблюдателя) пульсирует идеально.

Прав был немец Николай –надо думать, не зря он носил это (заведомо русское) имя.

Согласно его метафизике, противоположности сходятся, уравновешивают друг друга; он называл это тождеством противоречий. Отсюда недалеко до переполненной пустоты, видимого невидимого, серьезной несерьезности и прочих характерных двоящихся черт Москвы.

В Константинополе ввиду его исчезновения, сворачивания в ноль, Кузанскому пришла на ум будущая московская метафизика.

*

Все же угадывается некое устройство: метаморфозы света составили связный сюжет, пульсирующую последовательность праздников. Стало быть, в Москве работает инструмент — по упорядочиванию (пересочинению) времени.

Перевоспоминанию времени.

Та противоречивая прорва былого, что представляет собой московская история, посредством идеального воспоминания собирается заново, перефокусируется, разворачивается воображаемым пространством.