Московские праздные дни
Шрифт:
Только в этом контексте можно говорить об инструменте Москвы. С его помощью история Москвы ежегодно вспоминается заново.
Этот невидимый инструмент сводит вместе бездну хронологий, имеющих хождение в Москве, — без помощи цифр и расчетов, но только с помощью метафоры, сказки о времени. Основные положения этой метафоры только намечены.
Многие праздники, в том числе известные, отмечаемые всем народом, остались за рамками данного исследования. В первую очередь известная пара: 23 февраля и 8 марта. Возможно, потому, что это праздники относительно новые (еще новее, к примеру, 14 февраля, День влюбленных,
Некоторый намек на формообразующую легенду для праздника 23 февраля я услышал в следующем анекдоте. Матрос Дыбенко, возлюбленный знаменитой Коллонтай, сделавший в советские времена карьеру, рассказывал в кругу друзей, что никакой победы над немцами в этот день в 1918 году под Петроградом не было. Были бои, были переменные успехи, через некоторое время состоялась окончательная победа. Но поворотного события именно в этот день, 23 февраля, не произошло. Происходило следующее. В этот день в Петрограде собирали подарки воюющим красноармейцам. Вокруг этих сборов начался праздник. Если так, другое дело, тут рисуется некоторая «геометрия» чувства.
Так или иначе, эти «мужской» и «женский» праздники не связаны с годовым циклом света. 8 марта в Москве еще слишком холодно. Есть цветок мимоза, имеющий рисунок весьма характерный и боящийся тепла, но это лишь подчеркивает отторжение Международного женского дня от праздно разверстого фона города.
*
Допустим, это инструмент оптический. В Москве «видно» время. Метафизический ландшафт Москвы есть его прямой отпечаток. И далее: время «видно» на праздник.
Через его фокус, через око праздного дня в контексте сложно выверенной церемонии город предстает в новом свете, в образе порой непривычном.
Так же и человек — тот же Толстой предстает на фоне праздника не то колдуном, не то положительно настроенным ученым, тайным переоснователем столицы.
Московская оптика
Что такое видеть через праздник, смотреть в него, как в окуляр прибора?
Образ окуляра в принципе близок Москве, ее общему округлому очерку. Москва определенно напоминает увеличительное стекло — так странно и так тонко искажен ее пейзаж. Она вся, как видимый предмет, похожа на линзу. Мало того, что в плане она видится суммой концентрических кругов, надетых на одну ось (взгляд по этой оси устремляется в центр, в «окуляр» Кремля). Такому плану есть простое объяснение: так сам складывается город, прирастающий кольцами застройки. Так же просто объясняется закономерность в рисунке улиц, лучей, сходящихся в фокус в Кремле: в Московии, как во всякой деспотии, все стягивается к центру. Но этого мало.
Собственно, не в этом и дело. Дело в том, что Москва и без этих причин в целом как-то особенно округло видима. Она отвергает регулярно рассчитанные прямые линии, равнодушные прямоугольник и куб. Она нарезана не по линейке; в ее устройстве главным элементом является сфера, характерной чертой — кривая.
Тут возникает одна почти непреодолимая сложность. Невозможно отделить реальность, растворенную в москвосфере, от самой этой сферы, при этом находясь внутри самой этой сферы, глядя ею.
Но
это и означает видеть во времени, фокусируя внимание в (праздничной, «праздной») церемонии. Так сама себя наблюдает и оформляет Москва: через око праздного «Я».*
Игра в буквальные сравнения (окуляр, прибор) заканчивается, как только понимаешь, что московская оптика рассматривает не свет, не пространство, но время.
Время течет и преломляется в округлой линзе Москвы, словно не улицы, но эпохи сплетаются в ее центре в узел. Материал истории некоторым сложным, высшим усилием собран в Москве. Здесь ее материал плотен.
Внимательный наблюдатель ощущает эту плотность. Ничего нет интереснее для него, чем этот узел времени. То, что видимо глазу на поверхности Москвы, просто в пространстве, имеет для него мало значения.
«Механизм времени», оформляющий Москву, есть для праздного наблюдателя главная загадка; он всматривается в него, исследует, рассчитывает его действие. Будто бы, вскрыв Москву, как музыкальную шкатулку, он сможет добраться до главного секрета ее бытия — управления временем.
Инструмент одушевлен
Это о человеке Москва, «голове» Москвы. Москву имеет смысл наблюдать только как предмет одушевленный. При соблюдении этого правила инструмент наблюдения (понимания Москвы) начинает работать: только так Москва видна законченной и совершенной фигурой.
Она собираема чувством. В тяготении чувства она способна преобразиться, собраться, точно облако железных опилок вокруг магнита, — и так проявить себя. Вне чувства нет ни Москвы, ни московского пространства (времени).
До сочувствия Москве нет Москвы — ее не видно. Нет столицы, есть один аморфный блеклый материал, который только может переливаться бесцельно, обнаруживая в своем теле отмели и глубины и поверх них острова домов. Это еще не Москва, но потенция Москвы.
На этот аморфный материал налагается «царская форма» (к примеру, толстовская идея: я в центре Москвы, Москва мой центр, мы — единственность); так аморфный домосковский материал обнаруживает в себе центр кристаллизации. Вокруг него начинает чертиться сфера — ментального пространства, помещения времени.
*
В пространстве все просто.
Москва лепилась, точно соты, из фрагментов сельской и слободской (свободной) застройки, обитателей ее не ограничивал недостаток территории и т.п. Вот и нарос рой, подвижное облако города.
Во времени все противоположно (сложно): город-год уложен единственно возможной фигурой — сферой. Так он помещен в ментальном пространстве.
Сложность в том, как складывается — постепенно, в мириадах частных представлений о времени — это невидимое помещение. Оно складывается через праздник, на праздник, в праздник. Наблюдать это можно только праздным (свободным) оком, в существенном сосредоточении ума. Это очень по-московски. Наблюдать с восхищением перманентную церемонию со-празднования, во всяком малом событии субъективную, но в целом, в сумме подвижных образов дающую удивительно объективный результат.