Московские праздные дни

Искренность Кондакова не вызывает сомнения. Видимо, и в самом деле он желал помочь благому делу, насытив происходящее личным, показательным примером. Это удалось вполне — картины, встающие за пономаревским анекдотом, рисуются отчетливо и ярко, словно специально для того, чтобы утолить интерес горожан к драматическому зрелищу, недостающему компоненту праздника.

Трещал мороз. С самого утра к церкви принесены были комнатные дерева и пальмы, в неохватных мерных бочках и кадках. На тесном церковном дворе, согласно сценарию, была выстроена шаткая лестница о пятнадцати ступеньках, которая поднялась едва ли не выше храма, коим оказался один из многочисленных московских Никол. Наибольшее неудобство обнаружилось с возрастом отроковицы, каковой в тот год, согласно общей сплетне, исполнилось четырнадцать. Можно себе представить, как в ворохе протобиблей-ских одежд взбиралась на помост бедная дева, готовая обернуться снежной бабой, но никак не исходной невесомостью. Можно представить, как запыхавшийся, всклокоченный Кондаков уламывал священника продолжить действие строго по сценарию. Но вводить девицу в Святая Святых тот отказался наотрез.

Далее фантазии. Девица, возвышаясь над окрестностями, плакала в голос, пальмы одевались понемногу инеем, а заполонившая двор толпа зевак хохотала и крестилась одновременно. Хочется думать, что праздник все же вышел славный, без потерь и жертв, если не считать погибшую инозелень.

Но интересно продолжение, и его особо отмечает в своих записках Пономарев. Обсмеявшая чудака Кондакова и его дочку Москва затем на протяжении многих лет относилась к ним со странным пиететом. Несмотря на то что мнимая Мария не осталась в храме, и в дальнейшем решительно уклонилась от образца, разродившись в законном браке несметной толпой детей, она осталась в глазах соседей существом таинственно отдельным, по-своему возвышенным.

Так — счастливо — был завершен анекдот о праздном представлении 21 ноября 1750 года, связанный с исчезнувшим храмом, да и как связанный? косвенно, каким-то отражением, бликом. Но это только оттеняет нестойкость и сложность предмета, видение Введения как жеста прикосновения к чему-то безусловно существенному, неподвластному времени, и вместе с тем обыкновеннейшему, ежесекундно происходящему.

*

Второй Введенский храм в центре Москвы сохранился. Странный, разновозрастный: пристройки и надстройки вокруг некоего исходного ядра представляют собой в самом деле как будто храм во храме. Он стоит в двух шагах от центра, у Покровки, — но словно и нет его: он задвинут в угол в одном из малых переулков.

Храм был построен в Барашах (слободе царских шатерников, барашей); церковь Введения под сосенками, в переулке Подсосенском, построена между 1688 и 1701 годами (колокольня XVIII века); обновлена в 1869 году, закрыта в 1932, обезображена заводской перестройкой, но к 1990 году восстановлена в правах и приблизительно прежнем виде.

Однажды, прочитав историю о Введенском представлении купца Кондакова, в самый праздник Введения я решил пойти в этот Введенский, подсосенский храм. И, разумеется, опоздал. Служба в нем прошла в час дня, мне же достались в шесть часов вечера закрытые ворота, прыгающий свет фонаря над вывеской и осклизлые сбоку ступеньки. Декабрь. На ступеньках маялась пожилая женщина, которая, как и я, опоздала, и теперь обходила храм со всех сторон, стремясь найти в сокровенной сфере хоть щелочку. Куды! Все было запечатано и заснежено и облито сверху теменью. Женщину я наверняка напугал. Неудивительно — несмотря на то, что это самый центр Москвы, от Китай-города десять минут пешком и далее шаг в переулок, место производит впечатление пустынной и заброшенной окраины. Москва по-прежнему не видит этот праздник, словно он в самом деле слишком для нее сложен.

В другой раз, уже без всякого плана, я шел в центр от Курской, от Садового кольца и вдруг вышел к той же церкви. Ворота были открыты, я вошел во двор. Малый боковой придел к большой красной (неоштукатуренной) церкви один был выбелен. Он помещался точно подмышкой у большого красного храма.

Я обошел эту обнявшуюся пару; повсюду были следы стройки, не городской, но какой-то сельской, где в одном углу двора тачка, в другом кирпичи, в третьем под деревянной треногой подвешен спящий колокол.

Вход в храм оставил ощущение казенное; длинный коридор был пуст, за ним в двери виднелся разоренный зал, дыры, крытые фанерой. Главная церковь остается пуста; собственно храм помещается в приделе — том самом, выбеленном снаружи. Неожиданно изнутри этот придел оказался одомашнен, выстлан тертыми коврами; по стенам висели иконы, в беспорядке, точно как в старом доме. Это меня поразило; мигом я перенесся мыслью в деревню; Москва за окнами исчезла. Сердце заныло. Кроме меня, в храме не было никого, только на звук моих шагов вышел священник. Он остановился поодаль, и стоял ко мне спиной, пока я в «деревенском» приделе обходил, разглядывая, иконы. Я нашел Введенскую, видимо, написанную недавно, довольно интересную, но разглядеть ее не удалось, какие-то предметы внутри меня заслоняли зрение.

Как ни странно, опыт наблюдения удался: здесь и был воплощенный храм во храме; и справедливо я был отторгнут — я оставался вне Введенского помещения. Невидимое, оно осталось недоступно моему грубому зрению.

*

Вот, нашел в заметках запись о дне, который предшествует Введению (предисловие к введению).

3 декабря в церкви поминается Прокл, архиепископ Константинопольский (V век). В народном календаре к нему добавляется некая Прокла, особа женского рода, подвиг которой неизвестен.

Прокл и Прокла — пара самая прочная.

Настоящее время, стоящее по колено в хляби ноября, и будущий, следующего года календарь требует прочности. Время еще не началось, это чаяние о нем: чтобы оно было прочно. Его готовят впрок; во всяком начинании должен быть прок — об этом напоминают тезки Прокл и Прокла. В этот день нужно сидеть дома и чинить сбрую и прочие предметы путешествия. Нет прока в дороге. На Прокла начиналась торговля зимней одеждой в Охотном Ряду. И тут были свои приметы: если ветер прибивает дым к земле, торг будет плохой, неприбыльный.

*

В народе Введение было отмечено настроением некоторой повышенной ответственности (я погорячился с обвинением Москве в нелюбви к введенскому сюжету: тут другое дело, тут речь идет о воплощенной тайне — Москва умалчивает о тайне).

В этот день происходила проверка запасов перед зимою. Капусту подвешивали над землей, свеклу закапывали в кружок в песок.

В этот день в Москве происходили ярмарки. На Никольской улице торговали преимущественно платками, в Охотном Ряду — санями. Обязательны были подарки. Введение рассматривали как верную примету календаря: Введение в зиму. Введенье пришло — зиму привело. По этому празднику судили о всех грядущих зимних праздниках. Введение с морозом, все праздники будут морозны. С теплом — все теплые будут.

Обновляли сани. Особое внимание было саням молодых, тех, что женились за год, минувший с прошлого Введения. Сани им подбирались расписные, украшенные всем, чем только можно было их украсить. Муж «казал молодую». Казал — прежде невидимая, она теперь становилась видна.

Праздник имел в древности некоторые прототипы. У древних персов это был праздник огня. Ничего удивительного, в такую стужу и темень.

Введенье ломает леденье. Еще и оттепель. Общая сумятица и сомнение в природе.

Опять вспоминается Аустерлиц и в этот день взломанный лед.

*

Введение: незаметный (один из главнейших), сложно читаемый праздник в храме, в настоящий момент отсутствующем. Что такое этот праздник, как праздновать такое?

Так же, многослойно, неявно; многажды человек в человеке, Бог в человеке, Богочеловек. На пятнадцать ступенек вверх.

Если ноябрь «Москводно», то эти пятнадцать ступенек суть первое над ним возвышение. Ненастоящее, невидимое, сочиненное, отложенное на будущее.