Московские праздные дни

Москва сама материк, только северный. В июле, в высшей точке своего роста (взошла, как пирог, на верхушке посыпано белым: это Кремль, нагромождение сахару и льда) ей дана возможность целостного самообозрения . В июле, когда год максимально развернут и цел, она сама себе кажется максимально развернута и цела.

От Пасхи до Иванова столпа и Петрова дня Москва пережила ряд метаморфоз. Перешла из плоскости в пространство — непросто, в конфликте измерений и смыслов, но в итоге благополучно: ее переход закончился июльской симфонией Кремля.

Весь этот маршрут, все стадии роста были отмечены праздниками (с поворотом ключа в пункте Троицы); вместе это составило многосоставную, искусно выверенную летнюю церемонию.

Праздники темперируют хаос московской жизни, сообщают ему единый сюжет, обнимают целостным (воображаемым) пространством. В июле московское помещение достигает предела своего роста; здесь происходит полный вдох человека Москвы.

Над «вертолетной» площадкой Кремля солнце на несколько дней в году как будто зависает. В этот момент кремлевская композиция чудесным образом открыта небу.

Так же: развернуто-свернуто, как толстовский роман.

То и другое — оформление московского чуда, того, что открывается нам мгновенно, не столько мистически, сколько празднично. Не следует забывать, что Толстой писал роман о московском чуде. Его бумажный роман скрыто религиозен: он стоит на «камне», на Петре, Пьере, апостоле новой (авторской) веры.

Так же и Кремль есть роман — в камне, открывающийся (разом, мгновенно) при взгляде сверху. Там, в июльском зените находится его ключевая точка. Она не в конце книги, как в бумажном романе, «Войне и мире», в канун Николы, но сверху, там, куда направлен указательный палец Ивана Великого.

Четвертая часть

ПОВЕДЕНИЕ ВОДЫ

Глава четырнадцатая

ЛЕТНЯЯ ПАСХА

17 июля — 2 августа

— Пик года миновал — Расстояние до Рублева — Романовы — Другой июль: Ленин, Никон и астронавт Армстронг — Парад ягод — целители, от Сергия до Антиоха — Летняя Пасха — Пророк —

Пик года миновал. Начинается вторая часть романа о московском свете. Предстоит его постепенное «сжатие», умаление в точку. Для московита это означает обещание осени и зимы, предчувствие конца года. Мало что изменилось в небе и на земле: царит как будто то же лето, но уже открылась малая течь времени и целое тело света начинает понемногу убывать. Чувствительный к малейшему сквозняку времени обитатель Московии насторожен. Он считает время по часам: Петр и Павел час убавил, Илья Пророк два уволок. Украл! — это преступление, нарушение закона совершенной полноты. Это аномалия; разум против этого протестует.

Пройдет еще месяц, прежде чем Москва привыкнет к простой данности: лето двинулось к закату, полдень года миновал. Только в августе найдутся рецепты, примиряющие русского человека с тем, что его ждет, — осень и зима, дно года, подобие смерти.

В июле, после Петра и Павла, после потери первого часа света Москва начинает нервничать. Ей кажется, что в механизме времени случился какой-то сбой. И возможно, стоит только починить поломку, как все вернется на свои места, на вершину бытия. Летний сон, однако, закончен. Москва словно вздрогнула: спала себе на Боровицкой подушке под сахарными облаками, и вдруг очнулась. Сутки пошли на убыль: ужасное известие. Это нужно отменить, выдумать что-то новое, спасти полдень, но, главное, собраться с духом. Пока это не очень получается; наступают непростые времена.

Эти летние страсти чем-то схожи с весенними, только вектор времени развернут. Ожидания столицы смутно тревожны. Вторая половина июля — это тайный поиск Москвой той формы, в которой ей могла бы явиться летняя Пасха.

Расстояние до Рублева

17 июля — три Андрея: Критский, Боголюбский и Рублев, иконописец.

Точные даты жизни Андрея Рублева неизвестны. Календари выставляют границы весьма приблизительные: 1360 и 1430.

В ранней юности Рублев принял иноческий чин в Троице-Сергиевой лавре. В то время игуменом в обители был Никон, ученик Сергия Радонежского. Умер Рублев в Спасо-Андрониковом монастыре в Москве, где много работал, расписывая Спасский собор. Ему принадлежат: иконостас Благовещенского собора в Кремле (с Феофаном Греком, сохранились фрагменты); Успенский собор во Владимире (с сопостником Даниилом Черным, также видно немногое); деисусный чин в соборе Рождества Богородицы в Саввино-Сторожевском монастыре в Звенигороде; росписи и иконостас.

Главное — «Троица».

Еще при жизни Андрей Рублев почитался святым, а иконы его чудотворными.

Рублев предъявляет образ июльской полноты, завершенности картины бытия. Он пишет портрет полного времени.

Первый вопрос — что такое было это «идеальное» время? Середина XIV века и далее: Дмитрий Донской, Сергий Радонежский, Стефан Пермский — первый масштабный опыт самостоятельных действий Москвы: Куликовская битва, колонизация северовостока, напряженный диалог с Константинополем. То, что со стороны смотрится как некоторое воодушевление, подъем Москвы. Как смотрел Рублев на эту эпоху?

В год Куликовской битвы ему примерно двадцать лет, разгром Москвы Тохтамышем — двадцать два года. Зная это, задним числом легко рассудить, что так сложилось основание его творчества: в юности он наблюдал расцвет эпохи и ее трагическое крушение; последующие годы были временем обобщения, воспоминанием о московском полдне.

Насколько определенно мы можем судить об основаниях творчества автора, столь от нас удаленного? Если Толстой и Пушкин, условно, с оговорками, но все же могут считаться людьми одной с нами эпохи (они стояли в начале нашей «бумажной» эры, были ее творцами), то Рублев — это совсем другая Москва. Та, что ожидала конца света в скором 7000-м году (1492-м по Рождестве Христовом), не знала морских границ, пряталась во чреве суши от врагов, во много раз ее сильнейших. Можно ли говорить о сходстве московских самоощущений, тем более сложной художественной рефлексии на таком расстоянии, поверх нескольких эпох?

Наверное, невозможно. Можно наблюдать календарь, где мы от полдня года отодвинулись на один шаг — и видим, как изменилось настроение Москвы. Один миг прошел с того момента, как цвели июль и Кремль. Но так же и у Рублева прошел один лишь этот миг, с того момента, когда Москва была в зените, в полдне века.

Есть некоторое сходство позиций (скорее, композиций). Геометрия чувств, возможно, схожа. И тут, и там потеря полдня; Рублев его вспоминает и пишет. Глядя на него, празднуя Рублева, мы отмечаем одновременно полдень и скрытую трагедию утраты полдневного единства — отмечаем первое, пусть малое, расстояние от июля и Кремля.