Московские Сторожевые

— И что?

— А он руку к банкетке протягивает, а там коробочка с кольцом. Как в кино, честное слово!

Если Дуська говорит: «Как в кино», — значит, ей и вправду угодили. Для нее, бывшей актрисы Лындиной, оно действительно самое важнейшее из искусств, даром что она всю свою актерскую жизнь «Мосфильм» не иначе как «бордель» называла. «Сегодня опять в бордель тащиться, будем первый поцелуй переснимать!»

…Как же про такие вещи думать уютно. Все такое милое, глупенькое. Какое же время тогда было… Вроде недавно, а все равно. Не вернешь это спокойствие, не дотянешься до него.

И даже недавний Гунькин огнестрел таким случайным казался, ошибочным, как взрыв бытового газа. Это потом все понеслось как камушек с обрыва — Танька-Рыжая, Извозчик обгоревший, Фоня со своими ножевыми… Какая-то эпидемия смерти, не иначе. Будто кто-то нас с этого света сжить хочет, но не знает, как это делается. Или уже знает? Мы ведь умирать не боимся, если не огонь. Ну да, новую молодость жалко да время на обновление… Но не страшно. А бензином на пальто — страшнее некуда. Я ж так кричала, что себя не помню. Как под пытками, честное слово. Хотя после пыток себя восстановить можно, а вот после огня… Тут любой дурак бы догадался, а не только тот, кому про это знать хотелось.

— А оно с камушком! Да, заяц, да, я уже иду! Лен, оно такое красивое, там на ободке две фигурки сплелись, поза из Камасутры, сверху бриллиантиками инкрустировано. Обидно до чертиков, такой китч классный пропадает! — почти всхлипнула Евдокия.

«Угу», — мысленно отвечаю я. И еще пару секунд смотрю, как Клаксон с люстры на книжную полку перескакивает, мои старые отрывные календари хвостом сметает. Может, все-таки кажется мне? Ну ножевые у Фони, так он же охранник теперь. Ну долбанули Таньку, так она могла и просмотреть грабителя. Может, не у одной меня такие подозрения, а?

— Нет, ну я его, конечно, нацепила, секунды на две, чтобы Артемчик не обиделся…

Клаксон оторвался от полки, каркнул противным подростковым дискантом, неуверенными взмахами полетел в ванную, у него там лоток стоял.

— Ну вот теперь точно месячные не вовремя начнутся. Хорошо еще, что там бриллиантовая крошка, а не рубиновая. Но ты знаешь, Лен, я терпеть не могу, когда график сбивается!

— Дусенька, — цежу я, держа подбородком трубку и выдергивая кошачьи перья из собственных волос, — твой график месячных — это, как ты понимаешь, бесконечная тема для разговоров. Но меня тут сегодня ночью чуть не убили, кажется.

— Ы?

— Я вот тут сижу и думаю — случайно или нет? Я не знаю, где там сейчас Дорка, но ты ее найди. И давайте ко мне…

— Ы? — снова залопотала Жека.

— Никому не говори пока. Может, все еще обойдется. Но отметить такое надо.

— Звездец… — подытожила Жека, когда я рассказала о ночном происшествии. — Полный и безоговорочный звездец.

Дорка молча хлопотала около пальто — пыталась вывести пятна. Лицо у нее было неуютным. Цирля с Клаксоном, сплетясь лапами, дремали на моей неприбранной кровати: у кошавки мелко подрагивал кончик хвоста, у крылатика сами собой разъезжались смешные тонкоперые крылья.

— Зря я тебя одну отпустила… — без всякого выражения выдохнула Дора. Она сейчас даже над кошками не курлыкала: молча выставила им еду на кухонном столе и вернулась обратно в комнату, где я медленно вытягивала из себя рассказ о ночном.

— Ментам не хочешь сдаться? — почти утвердительно произнесла Евдокия.

— А толку?

— А никакого, ты права… Чего делать-то?

— Сперва надо жить, а там посмотрим, — оживилась на секунду Дора. Сообразила, что она до сих пор ходит по квартире в шляпе (в моей, кстати), не глядя нацепила ее поверх абажура ночника и снова склонилась над пальто.

А Евдокия говорила дальше:

— Сперва надо понять, почему на Ленку эти козлы напали. Лен, ты сама как думаешь?

Я не думала. Сидела на кровати, молчала, учесывала крылаток. Со мной такое произошло, а я все еще как прежняя.

Руки те же, кожа тоже. А внутри вот — как линька происходит. Тошно мне. До себя дотрагиваться плохо получается. Вспоминать — тем более. А паршивее всего — что расплакаться не могу. И что делать дальше, не понимаю. Как же мне везло, оказывается: за столько жизней ни разу ничего подобного не происходило. Из наших девчонок многие в такой ситуации отметились, а я… Оказывается, я счастливая была.

— Ленусь, — Жека переместилась на кровать. Обниматься, правда, не полезла, хотя у нее такая привычка имелась еще с тех времен, когда она институткой была. — Ну ведь не тронули же… Обошлось.

Дорка отцепилась от пальто, уселась с другой стороны:

— Это сейчас обошлось. Я в сорок первом после первой облавы тоже так думала… Ты, Дусенька, меня, конечно, извини, но… Надо сейчас думать вперед, иначе потом будет вообще нечем думать…

Я молчала. Слушала, как Дорка с Жекой друг друга поочередно убеждают в том, что ничего страшного не произошло, но все равно надо что-то делать.

— Я бы со Старым поговорила… — перебила их я.

Девчонки согласно закивали. Жека даже с большим энтузиазмом — ей-то Старому территорию передавать, устала она решать технические вопросы.

— А ты уверена, что этот, из видения, про тебя говорил? — уточнила Дорка.

Я вяло махнула рукой. И сразу вспомнила, как видела этот жест у Марфы. Та тогда точно такая же перепуганная была, а мне это нелепым казалось. Ну смерть и смерть, как убили — так и оживешь. Может, зря я к этому так легко относилась?

Мысль была тяжелая, неприятная — как густой бензиновый запах. Раскрытая форточка не помогала.

— Девчонки, а пошли в кухню? Тут проветрить бы надо…

— А кошавки?

— Дор, ну с собой их возьми…

— Куть-куть… Цирленька, детка, просыпайся, пора обедать…

Дорка возилась с тварюшками, говорила ласковое — чтобы не разговаривать с нами. Потому как, что ни говори, а через одну-две фразы все равно прозвучит ожидаемое: это все не случайно происходит, кому-то мы помешали. Или понадобились?

Думать об этом не хотелось. Получить правдой в глаза — еще страшнее, чем бензином.

— А маньяки с топорами за тобой по пятам еще не бегают? У вас галлюцинации! Мания преследования и старческий маразм. — Евдокия явно собиралась провести остаток сегодняшнего вечера в образе новоиспеченной невесты и все еще надеялась сменить тему разговора.

— Кто-кто у нас? — Дора от возмущения заскребла Цирлю за ухом так, будто кошавка была теркой, а зажатая в Доркиной руке чесалка — сырой картофелиной.