Московские тюрьмы

Я еще не знал, что прописку Наташи на нашей площади признали недействительной, что ее силой выкинут из квартиры, что она уже без работы и не может устроиться, что врываются к ней в комнату участковый и пьяный Величко, но уже то, что я сейчас вычитал, поражало бессмысленной, озверелой жестокостью. Ненавидящими глазами смотрю в упор на Кудрявцева. Всякие попадались люди, иные крепко досаждали и, может, желали большего зла, но никого из них я не назвал бы врагом. И вот враг сидит передо мной. Ранняя седина в волнистой шевелюре, ореховые глаза, располагающая, на первый взгляд, почти интеллигентная внешность. Не Змей Горыныч, не Кащей, не гестаповец, а наш, советский. И враг. Подлый и страшный. Нацеленный только на зло. И страшен тем, что всесилен. Не тем, что лжив и беспощаден, что разбойничает, творит беззаконие, а тем, что делает это от имени закона, государственной власти. Личная подлость его многократно усилена мощью государственной машины. Огромное государство против слабой, ни в чем не повинной женщины. У государства много солдат, много танков, колючей проволоки, и атомных бомб, и никого оно так не боится, как тех, кого призвано защищать. Вся эта мощь росчерком пера подлого человека обрушивается и давит женщину, вина которой лишь в том, что она — моя жена.

Много откровений подарило мне чтение первого тома. У меня были друзья, и они были подарены мне вновь. У меня была жена, она осталась со мной. Это делало меня счастливым и за решеткой. Тюрьма не разлучила нас, а сблизила. И теперь, думаю, навек. Это умножает силы. Трусоватая нейтральность кое-кого из друзей и знакомых не огорчала, ибо в такой момент и нейтральность — мужество. Даже Гуревич теперь не огорчал. Скорее, мне было жаль его. Его предательство отравит мне несколько лет, а ему всю жизнь. Я знал Мишу и знаю, что в тюрьме мне будет легче, чем ему на воле. Нигде не будет он чист и свободен, никогда, до гробовой доски. О грязи, которую насобирал следователь среди величек и герасимовых, говорить не стоит. Такого добра у нас навалом, это не удивляет. Но то, что правосудие делает ставку на мразь, что не содеянным тобой, а собственной грязью изгаживает тебя, — с этим я еще не сталкивался. Слышал, читал, но самому изнутри, вот так лист за листом пройти через это — надо пройти, чтобы разглядеть их в упор. В циничной откровенности сфабрикованного дела — прямой вызов. Ответ на него может быть только один — борьба. Сосуществовать с этим нельзя. Кто-то должен быть стерт с лица земли. Либо человек, либо они — подлые вершители человеческих судеб.

Как ни торопил следователь, первый том занял весь день. Я не просматривал, а внимательно вглядывался в каждый лист своего дела, как в чудное зеркало. «Свет мой, зеркало, скажи, да всю правду доложи», и оно выкладывало обо всех без утайки. Было над чем подумать. Пришлось Кудрявцеву везти остальные тома на следующий день.

Во втором томе — все экземпляры «173 свидетельств» и «Встреч». В третьем — не инкриминированные, но подшитые к делу рассказы и «Голос из тьмы», первые машинописные экземпляры. Прочие экземпляры и рукописи, как сказал следователь, вошли в вещественные доказательства, которые он не потрудился доставить на ознакомление. Все погибло. Последний раз просматриваю свои детища. Задерживаю страницу и… невыносимо, как невыносимо матери, у которой отнимают детей. Ведь не то для нее главное, какими они уродились, а то, какие бы они ни были, они — часть ее самой и, может быть, лучшая часть, и не просто часть — в них смысл ее жизни. Так и у автора. Листаешь и думаешь, как вынашивалась каждая вещь, сколько муки и творческой радости в этих страницах. А незрелого, недоношенного больше всего жаль. Словно от сердца отрывают и в огонь. Корчится душа на распятии. И так безнадежно — в глазах черно. Хоть что-нибудь бы спасти, хоть лоскутки бы на память. Я знал, что имею право выписывать из материалов дела. За что хвататься? Что успею? Начинаю конспектировать «173 свидетельства». Кудрявцев лапу на лист:

— Нельзя.

— Имею право. Нарушаете процедуру.

Кривится угрожающе.

— Антисоветчину в камере распространять?

— Необходимо для защиты, — лихорадочно пишу, чтобы больше успеть.

Опять встревает:

— Не позволю все переписывать!

— Я конспектирую.

Хоть краткий, но вырвал-таки конспект криминальной статьи. Дает представление. Чувство пусть маленькой, но все же победы.

Фразу спасти — казалось невозможным, а тут приличный фрагмент, он еще обрастет и выживет — это ли не спасение. Единственный способ общения с ними — сопротивление. Только протест, сила на силу, способны заставить их уступить. И в тюремном логове, в пасти чудовища можно и нужно вести поединок — тогда только можно чего-то добиться. Иначе не выдюжить.

Давно уже следователь нетерпеливо подсовывает акт о закрытии дела. Пора кончать. Надо записать свои замечания и поставить подпись. Ввиду того — пишу, что, как выяснилось, следователь меня обманывал, некоторые мои показания были спровоцированы и потому ошибочны. Я отказываюсь от них. В ходе расследования имели место грубые нарушения уголовно-процессуального кодекса: угрозы, шантаж, наводящие вопросы, тенденциозное составление протоколов и подбор свидетелей. В деле отсутствует ряд принципиально важных документов, например заявление Омельченко о противоправном поведении следователя Воробьева и отказе ее от данных ему показаний, мое заявление прокурору Дзержинского района о процессуальных нарушениях по моему делу…

Кудрявцев злился. То и дело заглядывал, что я пишу, чертыхался:

— Чепуха! Это вам не поможет.

Места для замечаний отведено в акте мало. Убористо заполнил все, что доставало перо. Наверное, и правда, это мне не поможет, но настроение у Кудрявцева за полдня перед Новым годом все-таки испортилось. Только после этого я подписал акт. Больше Кудрявцева я никогда не видел.

Дело начинается с «Поиска»

Был в первом томе документ, над которым я раздумываю по сей день. Первый лист, с которого начинается все дело. Это постановление о привлечении меня в качестве обвиняемого по статье 1901 по делу Абрамкина, Гримма, Сокирко и др. Постановление датировано, кажется, 26 июля. За десять дней до обыска.

Не забыть тех дней. Трещали звонки, Москва гудела, ошарашенная внезапной смертью бессмертного Высоцкого. В понедельник, 29 июля, невиданное столпотворение у театра на Таганке. Никаких надежд проникнуть на панихиду. Загодя, через забор попадаю на Ваганьковское, а оно полным полно. Кругом люди, люди, породненные общим горем. На скамьях — кассеты магнитофонов. Живой голос Высоцкого вместе с нами ждал его гроб, он хоронил себя под собственные песни. На цыпочках через кордон милиции и голубых рубашек, опоясавших могилу, через людские головы и зелень ветвей, вижу выплывающий из машины гроб и белый, меловой профиль Высоцкого. Актеры, Влади с ребенком, какой-то распорядитель в штатском, чьи указания проворно выполняет милиция. И солнце с золотого купола кладбищенской церкви… Не чуял, не гадал, что уже и надо мной коса. Десять дней ходил под ней, ничего не подозревая. После обыска спрашивал себя: страшно ли мне? И отвечал — страшно. И думал: жить еще страшней. Сиротеешь без таких, как Высоцкий. А я потерял в тот год и Сашу Усатова, несколько раньше Володю Васильева, Шукшина. Не было им достойной замены, не будет никогда. Пусто стало вокруг, стыдно жить после них. «Когда теряешь других, теряешь частицу себя». Я чувствовал, что во мне потеряно больше, чем осталось. «Жизнь воткнулась в вязкое дерьмо, и я не вижу выхода», — последняя запись в дневнике. И вот он, выход — тюрьма.

Почему 26 июля? Кто эти люди: Абрамкин, Сокирко, Гримм? Каким боком меня к ним? О них я узнаю в камере для осужденных от Терновского. Это группа «Поиск», редакторы и авторы самиздатовского журнала, издаваемого за границей. К тому времени они находились под стражей, в течение 1980 г. были осуждены. Как я оказался причастен к ним, совершенно о них не ведая? У них были статьи о Конституции, у меня тоже, — ну и что? Единственное объяснение я находил тогда в том, что дознаватели искусственно пристегнули меня к «Поиску», чтобы получить формальный повод для обыска. После изъятия моих текстов выделяют из группы и 16 августа заводят отдельное дело. С этой точки зрения привлечение по делу «Поиск» выглядит как абсолютно произвольная, безосновательная акция. Предлог откровенно фальшивый, ордер сфабрикованный — значит, обыск был незаконный. Могут ли инкриминироваться материалы, изъятые при незаконном обыске?

Прошло четыре года. Я отсидел. Больше года на так называемой воле. И только сейчас, узнав о судьбе редакторов «Поиска», кое-что вспомнив и сопоставив, родилась иная версия о моей причастности к ним, проливающая свет на загадку моего ареста, на открытый пока вопрос: как я попал под колпак, с чего и с кого началось? До сих пор у меня было несколько гипотез.

Первая исходила из доноса Величко, который заявил, что я антисоветчик. Я опротестовал донос письменным контрзаявлением, которое отнес начальнику отделения. Тем не менее, КГБ мог начать негласную проверку. В гостях исчезают записные книжки с адресами и телефонами, берут за жабры Гуревича, который, если и не был осведомителем, теперь стал им.

Последний месяц-два, взяв слово о неразглашении, таскают по моим делам для скрытого опознания тех, кто ко мне заходит, наших глухонемых соседей по квартире Александровых. Воровские посещения квартиры в наше отсутствие. Щепки, вмятины на косяке — следы взлома замка комнатной двери. Дважды брали ключи у Величко. И так далее, вплоть до официального обыска, когда они уже прекрасно знали, где что лежит. Однако мало ли что наговорит человек в коммунальной дрязге. Да и что мог сказать Величко: слушает радио, критикует? Эка невидаль! О существовании «173 свидетельств» он не знал, поэтому особых оснований для слежки за мной не было. Вероятность того, что все началось с Величко, не убедительна.

Вторая гипотеза — Гуревич. Вольный и невольный, но есть основания полагать, что он — агент КГБ, а коли так, то органы могли знать о «Свидетельствах» едва не с момента написания, и все это время держали меня на контроле. Потом мы с Гуревичем у Поповых. Он узнает, что Олег просит статью в эмигрантский журнал, что Олег — такой-сякой диссидент и контактирует с иностранцами. Возможно, после этого КГБ всерьез берется изучать мои намерения и связи. Олег подает на выезд. КГБ принимает решение пристукнуть нас одним хлопком: взять меня, а через меня и Олега. В мае ко мне приезжает Гуревич. Снова интересуется текстом, читает, убеждается, что рукопись у меня дома. КГБ идет по его следу. И финиш. В общем логично, но я не очень верю, что первый настучал Мишка. Сколько его знаю, вряд ли он мог сексотить давно и усердно. Если бы он настучал по первому чтению, они нагрянули бы году в 77–78-м — чего выжидать три года!