Московский клуб
Шрифт:
Отец, конечно, вернулся в кабинет совершенно неожиданно для мальчика и застал его читающим вырезки. Взбешенный, он подошел к столу и захлопнул альбом.
На следующий день его мать — стройная, темноволосая Маргарет Стоун — усадила Чарли рядом с собой и дала ему краткий приукрашенный отчет о событиях 1953 года. Она рассказала о существовавшем тогда так называемом «Комитете по расследованию антиамериканской деятельности», очень влиятельной организации, и о жившем в те годы ужасном человеке по имени Джозеф Маккарти, считавшем, что Америка просто кишит коммунистами, и утверждавшем, что они есть везде, даже в Белом доме. Твой отец, сказала она, был очень известным человеком, советником президента Трумэна, и он оказался замешанным в борьбу Маккарти и президента, который просто не мог уследить за всем сам. Маккарти сфабриковал дело, его
— Это все ложь, — сказала мать. — Это все ложь, но наша страна тогда переживала трудные времена, и людям хотелось верить, что все их беды закончатся, как только будут истреблены шпионы и коммунисты. Твой отец был невиновен, но у него не было доказательств, понимаешь…
И Чарли задал неопровержимо логичный вопрос десятилетнего мальчишки:
— Но почему он ничего не сказал? Почему он не боролся с ним? Почему?
— А ты когда-нибудь задавал этот вопрос своему отцу?
Энсбэч взял керамическую кружку, стоявшую на куче зеленоватых бумаг, отпечатанных на принтере, и отхлебнул из нее. Стоун был уверен, что в нее налит холодный кофе.
— Только однажды, еще в детстве. Но мне сразу дали понять, что это не моего ума дело. Ты же знаешь, о таком как-то не принято расспрашивать.
— Но позже, когда ты стал уже совсем взрослым… — начал Энсбэч.
— Нет, Сол, я не спрашивал. И не буду.
— Слушай, Чарли, мне очень неловко говорить с тобой об этом. Использовать твои отношения с отцом и Уинтропом Леманом в служебных целях… — Он снял очки в черной оправе и начал протирать их специальной бумагой «Клинекс», которую достал из коробочки, хранившейся в одном из ящиков стола. Он как-то весь съежился и, продолжая сосредоточенно тереть стекла, добавил: — Разумеется, если бы не погиб наш агент, мне бы не пришлось просить тебя ни о чем. И я отлично знаю, что это не входит в обязанности аналитика, для выполнения которых мы тебя наняли. Но ты — наша последняя надежда, и если бы все это не было настолько серьезно…
— Нет, Сол, — твердо сказал Стоун, испытывая непреодолимое желание закурить. Но он бросил курить в тот день, когда уехала Шарлотта. — Кстати, Сол, хочу напомнить тебе, что я не оперативник. Так, на случай, если вам еще что-нибудь придет в голову.
— Черт побери, Чарли, ведь, узнав, что означает это завещание Ленина, ты смог бы, вернее всего, ответить на вопрос, почему в 1953 году твой отец был брошен в тюрьму. — Энсбэч скомкал бумажку и надел очки. — И если ты не хочешь сделать это ради управления, то я подумал, что ты…
— Я и не знал, что вы проявляете такую заботу о личной жизни ваших работников, Сол. — Стоун почувствовал острую обиду на Энсбэча за упоминание о его семейных делах.
Сол не ответил, разглядывая кипы бумаг перед собой и нервно пробегая пальцами по краю старого стола. Минутная пауза показалась Стоуну вечностью.
Затем Энсбэч поднял глаза, и Чарли заметил, что они воспалены и что выглядит Сол очень уставшим. Энсбэч медленно заговорил:
— Я не показал тебе последнюю страницу стенограммы, Чарли. Не потому, что я тебе не доверяю, разумеется… — Он взял листок, лежавший перед ним на столе вниз текстом, и подал его Стоуну.
На документе стояла печать «Только для „Дельты“». Это означало, что только некоторые люди из высших кругов американского правительства могли иметь к нему доступ.
Стоун пробежал его глазами, затем начал читать еще раз, медленнее. У него буквально отвисла челюсть от удивления.
Сол заговорил, растягивая слова, как будто это причиняло ему боль:
— Тебе известно, что у Горбачева с того времени, как он стал Генеральным секретарем, были большие проблемы с Политбюро. Ты знаешь это лучше других, ведь ты предсказывал это много лет назад. — Он прижал ладони к уставшим глазам и помассировал их. — Затем все эти беспорядки в Восточной Европе… У него много врагов. А ведь переговоры на высшем уровне — это вопрос уже нескольких недель. Президент США поедет в Москву и я подумал, что это жизненно важно.
Лицо Стоуна пылало, он кивал в знак согласия со всем, что говорил Энсбэч.
— И если бы мы смогли узнать, что означает это ленинское завещание, то мы смогли бы установить, кто участвовал в этом разговоре и каковы их мотивы. — Голос его звучал все тише, он задумался.
Энсбэч пристально, с каким-то лихорадочным
напряжением смотрел на Стоуна. Затем он спросил тихо, почти шепотом:— Ты понял эту стенограмму так же, как я, верно?
— А ее невозможно понять иначе. — Стоун прислушался к слабым звукам печатной машинки, долетающим из холла внизу и невесть как проникшим сквозь массивные двери. Несколько минут он молча рассматривал на стене аккуратный геометрический рисунок из солнечных лучей, прошедших через планки жалюзи. — Эти люди — кто бы они ни были — замышляют в скором времени совершить первый государственный переворот в истории Советского Союза.
— Да, речь на этот раз идет о перевороте в стране, а не в Кремле, — согласился Сол, покачивая головой, как будто он не хотел, не мог поверить в это. — Не просто переворот в Кремле, а нечто неизмеримо более страшное. Ты со мной согласен?
— Слушайте, Сол, — сказал Стоун, не отрывая взгляда от стены, — если эти сведения точны, то речь идет о падении всего правительства. О всеобщем кровавом хаосе. Об опаснейшем перевороте, который может изменить весь мир. — Он перевел взгляд на Сола. — Вы знаете, это даже любопытно, — тихо добавил он. — На протяжении многих лет мы размышляли о том, возможно ли такое вообще. Мы пытались представить себе те ужасные события, которые произошли бы, если бы власть, десятками лет удерживаемая в Кремле, однажды была захвачена другой, более опасной группировкой. Об этом было много разговоров, настолько много, что казалось, мы уже свыклись с этой идеей. А сейчас… вы знаете, одна мысль об этом приводит меня в ужас.
3
Москва
«Дача» — не очень-то подходящее название для роскошного трехэтажного каменного сооружения, спрятавшегося в сосновой роще в городке Жуковка, в двухстах километрах на запад от Москвы. В Жуковке расположены дачи наиболее влиятельных представителей советской элиты, а именно эта принадлежала одной из самых важных персон Советского Союза.
Он сидел за круглым обеденным столом в просторной комнате с низким потолком в компании одиннадцати человек. Стены столовой были сплошь завешаны иконами, тускло мерцающими в неярком янтарном свете. Стол был заставлен хрусталем фирмы «Лолик», лиможским фарфором, икрой и гренками, всевозможными свежайшими овощами, цыплятами табака и французским шампанским. Словом, с первого взгляда можно было понять, что это был стол одного из власть придержащих.
Комната была оснащена подслушивающими приборами с широкодиапазонными анализаторами, способными уловить радиоволны любой частоты. Несколько крошечных громкоговорителей, вмонтированных под потолком, издавали непрерывное тонкое шипенье, которое должно было расстроить любой прибор. Так что ни одно слово, произнесенное тут, не могло быть подслушано.
Каждый из двенадцати человек, сидящих за столом, занимал сейчас или раньше высочайшее положение в советском правительстве — от руководящих постов ЦК до командных должностей в Советской Армии и Главном разведывательном управлении. И все они были членами небольшой группы избранных, названной неожиданно мирным и заурядным словом «Секретариат». Между собой, неофициально, они называли это сообщество «Московским клубом». Их объединял неистовый, но тайный фанатизм: беззаветная преданность советской империи, которая, похоже, с каждым днем разваливалась все больше и больше. И поэтому все они со все возрастающей силой ненавидели нынешнее кремлевское руководство во главе с Горбачевым и тот ужасный путь, по которому страна развивалась в последние годы.
За обедом шел обычный для этого круга разговор. Они говорили об упадке Российской империи, о невообразимом хаосе, в который вверг страну Михаил Горбачев. Все они были обычными московскими бюрократами, рассудительными и солидными. Но тут, в этой комнате, они подогревали друг в друге и без того кипящую ненависть и страх перед будущим. Тем более, что поводов для этого было предостаточно.
Берлинская стена была снесена. От Варшавского договора осталось только название. Восточной Германии больше не существует. Один за другим, подобно карточным домикам, разлетающимся от легкого дуновения, разваливались управляемые Советами прокоммунистические государства социалистического блока. Прага и Будапешт, Вильнюс и Варшава превратились в настоящие сумасшедшие дома. Люди выходят на демонстрации, требуя уничтожения коммунистического диктата. Ленин и Сталин перевернулись бы в гробу, если бы им довелось увидеть, что натворил Михаил Горбачев.