Московский полет

– Он не выглядит таковым, – заметил полицейский. – Но если вы настаиваете, мы можем сейчас отвезти вас обоих к судье, и пусть он решит. Что вы скажете?

И полицейские посмотрели на нас – на меня и на Лизу.

– I’m ready [Я готов], – сказал я им и добавил Лизе по-русски: – Но что будет с Ханой, если она увидит, что папу и маму увезла полиция?

– Lady, – сказал Лизе один из полицейских, – могу я поговорить с вами наедине?

И они ушли на веранду, где, как я понимаю, полицейский стал объяснять Лизе, что никакой судья ничего со мной не сделает, пока я не нанесу ей реальных увечий. А второй стал рассматривать мои книги на книжных полках и выяснять у меня, какие перспективы у русской перестройки. Я сказал, что из-за этой е… перестройки вся моя жизнь пошла вверх тормашками, но развить этот тезис не успел – Лиза и второй полицейский вернулись в комнату. Лиза сказала, что к судье мы сейчас не поедем, но она завтра же найдет себе адвоката. После этого полицейские уехали, а я сказал Лизе:

– Ты можешь взять себе хоть десять адвокатов – я никуда от дочки не уйду. Ради нее я хочу сохранить семью, и, если ты считаешь, что я псих, я готов лечиться. Может, я действительно сошел с ума от этой факинг жизни.

И назавтра я отправился к психиатру.

Ее фамилия была Гальперина, и она была единственным в Бостоне врачом-психиатром, который говорил по-русски. Честно говоря, я ехал к ней даже с каким-то душевным подъемом. Я даже забыл о своих первых двух визитах к гипнотизерам и снова верил в то, что могу купить себе чудо. Пусть каждый визит к врачу стоит сто пятьдесят долларов, но разве вы не заплатите и полторы тысячи за семейное счастье? Я ехал к ней, заранее представляя себе большой и роскошный, как в телевизионных soup opera, кабинет дорогого врача-психиатра – с тихой приятной музыкой, с цветами и даже с пальмами в больших вазах. Спокойная и внимательная женщина с веселыми материнскими глазами наклонится ко мне и скажет нечто такое, что разом перенесет мою жизнь с теневой стороны на солнечную и я обрету наконец мир и покой в своем доме.

Гальперина оказалась маленькой толстой жабой с холодными глазами. А ее кабинет на Бэкон-стрит – крохотной, как тюремная камера, щелью в доме, на котором висела вывеска «Office space available». В этой свежевыбеленной бетонной щели помещались только письменный стол и два стула – точно как в кабинете какого-нибудь провинциального советского следователя 30-х годов, только без портрета Сталина или Дзержинского на стене.

Сидя на стуле, на высокой добавочной подушечке, и упершись в стол толстыми дряблыми локтями, Гальперина молча рассматривала каждого посетителя неподвижным взглядом, словно очередную муху, которую предстояло заглотить.

«Господи, – подумал я, – и вот перед этой жабой я должен сейчас совершить стриптиз? Должен рассказать, какой я деспот в семье, как я живу с женой, как по ночам меня терзает кошка величиной с пантеру и как я дошел до того, что стал биться головой о стены?»

Но почему – ей? Ведь она даже не мой читатель, она не прочла ни одной моей книги – врачам, как и адвокатам, некогда читать книги: каждый час, который они не спят, приносит им сто пятьдесят долларов.

Но я преодолел в себе синдром жертвы и сказал:

– Я хочу сохранить свою семью. Поэтому сначала я расскажу вам о претензиях моей жены ко мне. Чтобы вы знали обе стороны медали. Моя жена считает, что я псих и алкоголик. Что я не уделяю ей внимания, не развлекаю ее и не помогаю ей состояться как творческой личности. В России она была известной актрисой, но в Америке нет русских театров, а она не хочет менять профессию. А когда я говорю, что для ее же спасения ей нужно хоть где-то работать, она отвечает: но ты же не стал страховым агентом. Так как же спасти семью?! Если вы скажете, что я шизофреник, я готов пройти любой курс лечения, потому что я не могу уйти от дочки, которую назвал в честь своей матери!

И я еще долго рассказывал ей про свою семейную жизнь и про то, как вчера с разбегу стукнулся головой о стену. А нормальному человеку, как я понимаю, такое делать несвойственно.

– Это верно, – сказала Гальперина. – Но вы не шизофреник. Просто ваша жена ревнует вас к вашим успехам. Там, в России, она была известной актрисой, а здесь? Но никто из нас не умеет винить себя в поражении, мы всегда считаем себя чьими-то жертвами. Она у вас – жертва эмиграции, а вы – ее жертва, потому что больше ей не на ком отыграться. Пришлите ее ко мне, я поговорю с ней.

Но Лиза к ней, конечно, не поехала. Это было ниже ее достоинства.

Семейное счастье, которое я хотел купить за сто пятьдесят долларов, не состоялось.

Теперь в хвосте советского самолета «Ил-52» американская журналистка Дайана Тростер разлила по бумажным стаканчикам бренди из тонкой металлической фляжки Роберта Макгроу и сказала мне:

– Теперь отвечаю на ваш вопрос. Я замужем шестнадцать лет. И скажу вам откровенно: я понятия не имею, что такое семейное счастье и есть ли оно вообще. Но я знаю одну притчу. Жили-были два дикобраза – он и она. Они полюбили друг друга и летом сыграли свадьбу. Но пришла зима, все накрыло снегом, подули морозные ветры. И они решили согреть друг друга собственным телом. Но чем больше они прижимались друг к другу, тем сильней и глубже они ранили друг друга своими иголками. Так вот, говорят, что семейное счастье зависит от того, насколько правильно муж и жена выбирают дистанцию между собой. Хочешь еще бренди?

25

«УХОДЯ ИЗ КВАРТИРЫ, ВЫКЛЮЧАЙТЕ ЭЛЕКТРОПРИБОРЫ ИЗ ЭЛЕКТРОСЕТИ» – гигантские буквы этого транспаранта открывали панораму Ленинграда при въезде в город со стороны аэропорта.

Сидя в автобусе, я переводил соседям вывески ленинградских магазинов и плакаты «КПСС – партия мира!» и «Перестройка и гласность – путь к социализму!». Стометровый транспарант «ВЫКЛЮЧАЙТЕ ЭЛЕКТРОПРИБОРЫ» американцы не поняли, пришлось долго объяснять, что в СССР даже выключенные телевизоры часто взрываются. Старушка Огилви старательно пыталась выговаривать за мной эти странные русские слова: «Продмаг», «Прием посуды», «Соцстрах» и «Ленинград – город-герой». А потом вдруг вытащила из сумочки какую-то брошюру и сказала:

– Знаете, Вадим, мы с мужем хотим просить вашей помощи. Посмотрите эту брошюру. Это о нашем колледже. Видите, здесь написано, что наш колледж – самый старый в США. Он основан британским королем Вильямом и королевой Марией, и вот, вы видите, у нас есть две копии их королевского указа от 1693 года об открытии нашего колледжа. То есть совершенно ясно, что наш колледж – первый в Америке. Но пока мы не найдем оригинал королевского указа, мы не можем официально именоваться «Первым американским колледжем», вы понимаете?

Вертя в руках брошюру, я кивнул, хотя совершенно не понимал, какое это имеет ко мне отношение.

– Well, – продолжала маленькая Огилви, проводив взглядом темную махину Исаакиевского собора и разбегающиеся от него ленинградские улицы. – Этот город похож на Амстердам. Вы были в Амстердаме?

– Да, – ответил я и вернул ей брошюру.

– Подождите, – сказала она. – Единственная причина, почему мы с мужем приехали в Россию, – это найти оригинал указа британского короля.

– В России? – изумился я.

– Да. Видите ли, мистер Плоткин, в 1861–1865 годах у нас в Америке была гражданская война. И все студенты и учителя нашего колледжа ушли воевать. А единственный русский студент по фамилии Коржавин решил спасти оригинал королевского указа и увез его в Санкт-Петербург, в царский архив. И вот уже два года мы ведем переписку с мистером Тарасовым, директором Центрального архива в Москве, и просим его найти этот документ. А в субботу, знаете, мы даже были у него в офисе. Он сказал нам, что в Москве нет царского архива, что он в Ленинграде. Потому что, вы же знаете, раньше этот город был русской столицей и все русские цари и великие князья жили здесь. И мистер Тарасов звонил в Ленинград, начальнице архива, и завтра в десять часов утра у нас с ней встреча. Не можете ли вы поехать с нами на эту встречу? Это очень важно!