Московский Ришелье. Федор Никитич

Биркин выпил чару, поданную ему дьяком Щелкаловым.

— Никак Годунов принял благословение сестры-инокини на царство? — спросил Щелкалов.

Биркин отрицательно покачал головой.

— Что же ты молчишь, будто в скорби великой?

— А то и молчу, что не сподобил Господь уразуметь хитрости Бориса Фёдоровича.

— Сказывай! — раздались нетерпеливые голоса.

— Борис Фёдорович отказался от венца и тем поверг молящих его в великую горесть.

— Каков отказник!

— А резоны какие выставил?

— Себя умалял!

— Ну, это у него в обычае...

— Как-де мне помыслить на такую высоту, на престол такого великого государя, моего пресветлого царя! Мне никогда и на ум не приходило о царстве...

— И, чай, нашлись простецы? Поверили речам лукавым?

— Как не найтись!

— Худо, что и сам патриарх поверил лукавцу и ну пуще прежнего его умаливать!

— Поверьте моему слову — патриарх учинит крестный ход в монастырь, где затворился Годунов с сестрой.

— Видно, что так, — согласился Биркин, — потому как Борис Фёдорович долго толковал, как станет помышлять об устройстве праведной и беспорочной души усопшего царя.

— А что Иов?..

— Прослезился при этих словах. И Годунов, глядя на него, прослезился да и говорит: «Тебе, отец наш, и боярам ныне помышлять о государстве и земских делах».

— А что же Иов?

— Молебен велел служить, дабы склонить Бориса Фёдоровича принять царство, а затем слёзно молил отказника явить Москве свои пресветлые очи.

— А что Годунов?

— Одно токмо и твердил: «Ежели Москве пригодится моя работа, то я за святые Божии церкви, за одну пядь Московского государства, за всё православное христианство и за грудных младенцев рад кровь свою пролить и голову положить».

— Так и сказал: «За грудных младенцев»? — полюбопытствовал Фёдор Никитич.

— Так и сказал.

— Видно, нейдёт у него из мыслей царевич убиенный, — произнёс как бы про себя князь Хворостинин.

Все с любопытством посмотрели на смельчака. На лицах князей Сицкого и Черкасского появилось испуганное выражение, они дёрнулись, словно хотели немедленно выскочить из палаты. Наконец Черкасский сказал с грубой назидательностью:

— Ты, князь, попридержал бы язык. Стены ныне не из кирпича, стены ныне из ушей.

На некоторое время воцарилось молчание.

— Вы, родичи мои дорогие, правителя опасаетесь более, чем некогда опасались грозного царя, — с лёгкой насмешкой заметил Фёдор Никитич.

— Ты, Никитич, никак думаешь, что в Борисово царство люди избудут грозу? — насмешливо отозвался князь Буйносов.

— Ты сказал, князь, «в Борисово царство»? — спросил Василий Иванович Шуйский с лукавыми искорками в глазах. — И не ошибся ты, князь Пётр... Оно грядёт на нас — Борисово царство.

— Грядёт-то грядёт. Да ещё долго будет отказник играть свою комедь, — со свойственной ему прямотой заметил князь Буйносов.

Он был храбрым воеводой на поле брани (буйное — молодец, смельчак), а в мирной жизни любил правдивое слово.

При этих словах со скамьи поднялись Сицкий с Черкасским и направились к выходу с явной поспешностью. За ними стали прощаться с хозяином молодой Воротынский с Шереметевым. Князь Шуйский весело посмеивался, глядя на Буйносова:

— Напугал ты честных бояр!

Фёдор Никитич с озабоченным видом провожал испуганных гостей. Вернувшись, он остановился перед князем Буйносовым.

— Впредь это наука нам, Пётр Иванович. Осторожнее будем. Не дай бог, дойдёт до Годунова!

— Ты прав, боярин, — согласился с ним Шуйский, — осторожность сродни мужеству.

Положив руку на могучее плечо Буйносова, он добавил:

— Горяч ты, князь Пётр! Не по нынешним временам — горяч!

— Каким Господь сотворил, таков и есть, — хмуро отозвался князь Буйносов.

Много лет крепилась их дружба. Князья Рюриковичи, они умели ценить верность и прямоту. Нелёгкой была их боярская служба при таком правителе, как Годунов. Каждый из них понимал его опасную силу и коварство, и не раз меж ними было говорено, что если на троне утвердится новая династия Годуновых, русскому боярству придёт окончательная погибель. Худо будет и народу. Годунов ловок давать посулы, умеет подсластить пилюлю, а русская деревня в его правление пришла в полный упадок. Плохо стало и землевладельцам, и служилому люду.

Шуйский вдруг обернулся к Фёдору Никитичу.

— А что, боярин, может быть, и прав князь Пётр Иванович. Есть осторожность мудрая и осторожность неразумная, что повергает человека в страх. Ныне самое время остановить Годунова. Коли он отвергает царский венец, на то его добрая воля. Медлить не будем: созовём собор да выберем нового царя.

При этом князь Василий так внимательно поглядел на Фёдора Никитича, что не могло быть сомнений, кого партия князя Шуйского станет выдвигать в цари.

Фёдору с трудом удалось скрыть внезапно охватившее его волнение. Неужели его отроческим мечтам суждено сбыться? Слово потомка святого Александра Невского, более других имеющего право претендовать на престол, имеет решающее значение, а он, Фёдор Романов, двоюродный брат покойного царя.

— Боярин, ежели сбудется, о чём я думаю, сам Бог велел тебе принять скипетр из рук царицы-инокини... Ужели дозволим царствовать Годунову?

Они обменялись прямыми взглядами, исключающими любую недоговорённость.

— Я благодарен тебе, князь. Однако...

— Словами нам не решить сего дела, — перебил Фёдора князь Буйносов. — Поедем ныне к патриарху. Откладывать соборное избрание царя будет во вред делу.

На том и порешили. Шуйский с Буйносовым поехали к патриарху. Фёдор отказался ехать в Москву: ему надо было побыть одному на досуге.

На другой день рано поутру он выехал на охоту. Голова была тяжёлой. Накануне не спал ночь, и первой мыслью, когда проснулся, была забота о братьях. Добро, что не взял их с собой в Коломенское. Не дай бог, проведает Годунов! Первым делом отыграется на братьях. Кому-кому, а Романовым он не простит участия в «собрании». А там — опала...