Московский Ришелье. Федор Никитич

Фёдору Никитичу нередко случалось наблюдать за ним. «Ужели этому некрасивому, но ловкому молодцу суждено успешно сыграть роль природного царевича? Но, судя по всему, задуманному не будет препон. Пути Господни неисповедимы. Российский трон надобно освободить от Бориса Годунова. Не доспели силой — доспеем хитростью».

Так мыслил Романов-старший. Он знал обо всём, что было говорено в доме князя Димитрия Шуйского. Его оповещал о том друг семьи Василий Щелкалов. Сам он, будучи паче всего осторожным, не посещал боярских сходок и не произносил опасных речей. Ещё на опыте своего родителя познал он, что осторожность — родная сестра мужества.

Но, увы, осторожность не спасла его от беды.

...Говорят, грядущему предшествует его тень. Этим словам суждено было сбыться в судьбе Фёдора Романова.

Казалось, ещё ничто не предвещало грозы. Взор царя Бориса был по-прежнему приветлив. Но отчего так томительно было на душе у Фёдора? И чувствовалось, как затаились бояре, словно чего-то ожидая. После воцарения Бориса никто из них не пригласил Фёдора на дружеское застолье. Молчаливее обыкновенного стала Ксения. Да и о чём говорить? И без того все понимали, что в воздухе насевалось что-то тревожное.

Фёдор запрещал себе опасные мысли, но они являлись сами собой. Куда-то исчезло вдруг ощущение телесной ловкости, которое он так любил в себе. На охоту выезжал без прежней радости, и, хоть по-прежнему бил птицу на лету, на душе не было привычного праздника.

А тут ещё брат Александр с видом самой хмурой озабоченности сказал, что надо усилить стражу на подворье.

Александр бывает на дворцовых приёмах: слыхал что-то или догадывается о чём? Но ныне и с братом родным не поговоришь открыто. Более ни слова не добавил Александр к сказанному, но как в воду глядел.

Новость или уже не новость? Царские стрельцы устроили набег на романовское подворье. Силу пришлось отражать силой. Поднялась и дворовая челядь. В ход пошли топоры и вилы. Царские воины поспешно отступили.

Было, однако, ясно, что новая беда не заставит себя долго ждать. Романовы опасались умышления на жизнь домочадцев. Но царь Борис оказался хитрее подобного рода подозрений...

Как известно, истинная хитрость — в простоте приёмов. Царю Борису не надо было долго искать эти приёмы. В памяти поколений ещё были живы многие случаи расправы Ивана Грозного с неугодными ему людьми. Где тут правда и где вымысел, но люди нередко кончали жизнь на плахе — по подозрению в умышлении на жизнь царя отравными зельями. В народе таких людей считали злодеями. Толпа, понятно, суеверна и доверчива.

На это доверчивое суеверие толпы и рассчитывал царь Борис. Он не сомневался, что люди поверят в злодейский умысел бояр Романовых. Того ради и был им пущен слух, что они домогались трона.

Чтобы утвердить свою победу над Романовыми в общественном мнении, Борис Годунов задумал явить своё милосердие. Он, не в пример царю Ивану, решил даровать своим недругам жизнь, ограничив свой гнев на них опалой и ссылкой.

В этой истории обращает на себя внимание простота и очевидность улик со стороны подкупленных лиц. Казначей боярина Александра Романова — Бартенев второй — тайно прибыл к Семёну Годунову и сказал, что готов исполнить царскую волю над своим господином.

Борис поощрял доносы холопов на своих хозяев и публично награждал доносчиков. В расчёте на такую награду казначей Александра Никитича наложил в мешки кореньев, как свидетельствует летописец, и положил их в кладовую своего господина. Выполнив таким образом царскую волю, Бартенев явился с доносом, будто у его хозяина припасено отравное зелье.

При избрании Годунова на царство присягавший по подкрестной записи клялся не учинить царю и его семейству в еде, питье и прочем никакого зла, «зелья лихого и коренья не давать и не велеть никому давать».

Словом, человека по первому же доносу легко было обвинить в злом умысле. Как было доказать боярину Александру Романову, что мешки с опасным зельем подброшены ему тайными недругами? Зачем надо было запасать целые мешки отравы, чтобы погубить одного человека? И, наконец, достаточно ли только одних подозрений, чтобы обвинить в умышлении на жизнь самого царя?

Впрочем, доказательств и не требовалось. Достаточно было доноса и малой толики «улик». За уликами и послал царь окольничего Ивана Салтыкова, с тем чтобы обыскать боярина Романова.

То-то было торжество! Мешки с зельем принесли во двор к самому патриарху. Почему к патриарху? Разумеется, для впечатляющей очевидности, чтобы молва о «злодеях» Романовых была громогласнее, удар по ним был сокрушительнее. Если кто-либо и усомнился бы в праведности действий царя, то как усомниться в патриархе?

Для того и собрали на площадь как можно больше людей. Событие было столь исключительной важности, что приставам велено было привести к народу бояр Романовых.

Стоустая молва быстро разнесла эту весть по Москве, и домочадцы Романовых узнали о ней ещё до появления приставов. У Фёдора было время собраться с мыслями, и, хоть он давно ожидал «Борисовой грозы», коварно задуманная история с ядовитым зельем ошеломила его. Всё было замыслено по-злодейски, и Годунов предвкушал расправу над Романовыми. В полной растерянности Фёдор огляделся кругом, машинально произнёс: «На кого полагаться?» — и сам себе ответил: «Не на кого». Припомнилось, как Борис, будучи всего лишь правителем при царе Фёдоре, без всякого сопротивления со стороны царя и Боярской думы расправился с именитыми князьями Мстиславским и Шуйским. Правитель жестоко пресекал каждое неугодное ему слово. А ныне какое неугодное слово слышал Борис от Романовых? Его гнев против них — одни только домыслы да наветы бояр...

В душе Фёдора таилась слабая надежда, что всё обойдётся... Сколько раз угрожали беды его покойному батюшке, а всё же судьба миловала его. И это при царе Иване, который не любил миловать...

Когда к нему в кабинет вошла печальная Ксения, он поспешил поделиться с ней этими мыслями, но она хмуро остановила его:

— Не о том думки твои, Фёдор! Ты бы подумал, как детей спасти! Да, вижу, ты нынче сам дитё малое... Даром что дожил до седин...

— Остановись, Ксения! — строго оборвал он её ворчливый голос.

Оба на некоторое время смолкли, прислушиваясь. Сомнений быть не могло: в отворенную привратную калитку входили приставы. Ксения сурово посмотрела на мужа, будто виня его в случившемся.

Фёдор тяжело поднялся из-за стола, проследил взглядом за приставами, которые приближались к крыльцу, произнёс тихо и непривычно для него мягко:

— Не сердись на меня, Ксения... Чему быть, того не миновать... Иди укройся у себя наверху да следи из окошка. Как только приставы уведут меня, немедленно ступай к царице Марье Григорьевне.

Он озабоченно замолчал, словно подбирая слова, и настоятельно добавил:

— О чём просить её и как просить — сама знаешь.

Ксения быстро вышла. Сердце Фёдора сжалось от непривычного для него чувства страха, но он овладел собой, приняв решение. Он велит приставам вести его к царю Борису. Ужели не удастся смягчить его сердце? Дети! Бедные дети! Но о них — ни слова... Он скажет другое: «В моём бедственном положении обращаюсь к твоему милосердию, государь! Не приемли клеветы. Умысла злодейского у меня не было. Вспомни наши с тобой беседы и твои добрые посулы. Но ежели видишь на мне какую вину, смени гнев на милость».