Московское наречие

«Там тоже прекрасно, сын мой! – успокоил Пахарито. – Но ты, как многострадальный Иов, в самой зенице ока Его! – И вдруг пропел. – Уна копа мас!» Да так пронзительно-высоко, что взвыли собаки на могилах. Уж очень странно звучала из склепа английского лорда просьба налить еще стаканчик. Но текила и впрямь хорошо шла в приюте счастливых рождественской ночью. Поднимая копу, Пахарито говорил по-русски, словно магическое заклинание, «За здоровье!», и оно явно крепло, особо в области души, и все ощущали себя братьями в зенице Всевидящего глаза.

«И ты, сын мой, одинокая душа? – обратился падре к Тузу. – Научу тебя, где покупать утешительные снадобья. Выгодней всего в магазине на причале. Всегда беру там мадеру для причастия. А пока, ради всех святых, сбегай в лавку за бутылкой!»

Несмотря на поздний час, на улице было светло. По небу плыли два сияющих месяца, точь-в-точь челны с волхвами на борту. Туз понял, что это знамение, и взял сразу пару текил «Куэрво». Ах, какая чудная ночь – «ноче буэна»! Собаки, виляя множеством хвостов, проводили короткими могильными тропками туда и обратно.

В прохладном склепе под мерцающей «летучей мышью» Пахарито растолковывал боцману. «Все народы прошли от многобожия к единобожию. Настало время повернуть вспять. Благословляю именем Падре, Ихо и Санта Эспириту, – приветствовал Туза, а увидав бутылки, воскликнул: – Ах, нам остро не хватает сущностей Господних! Нужны новые ипостаси, хотя бы Дьос-тио и Дьос-ньето»…

Боцман, лежа в гамаке, протирал тряпочкой отстегнутую ногу. «Набрался выше ватерлинии, – сказал он по-русски, – не остановишь! Голова моя и без того не на месте, а тут еще какие-то Бог-дядя да Бог-внук. Не пора ли, падре, на службу к пастве?»

«А вы кто? – удивился Пахарито. – Возлюбленные мои заблудшие овцы. Теперь хватит эспириту, чтобы поведать о первородном грехе. Внемлите, овехас! И создал Господь человека из праха земного, и вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душою живою. Впервые одухотворил Он плоть и не знал еще, чем дело обернется, но остерег: „А от дерева познания добра и зла не ешь от него; ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертию умрешь“. Однако вкусили. Но суть не в простом ослушании. Какой любящий да всемогущий отец выставит из дому несмышленых детей за такой проступок? Увы, чаша терпения переполнилась. А началось с того, что дух темной основы Самаэль совратил первую жену Адама. Покинув рай, Лилит стала матерью многих бесов. Господь сдержался, но Самаэль обольстил и Еву, родившую от него Каина. А тут еще, как назло, и с древа отведали. Вот тогда-то и погнал Он прочь из рая творение свое»…

«Да при чем же бедняга Адам? – подал голос боцман. – Совсем без вины виноватый!»

Пахарито замельтешил под лампой, как мотылек, утрачивая остатки телесности: «Ихос миос! Лишь там темный дух в силах, где нет полноты любви! А коли человек не любит плоть от плоти своей – это и есть грех смертно-первородный»…

Уже все выпили и оборвали все лимоны с ближнего древа. Выговорившись до дна последней бутылки, падре прислонился к дверному косяку. «Ах, не думайте ни о грехах, ни о Страшном суде. Если он и будет, то по неведомым нам законам. Страстно живите, а вслед за тем – без шума из земного круга, без лишних слов уйдем во тьму, не беспокоя даже друга, не портя пира никому», – закончил словами хозяина склепа, растворясь, будто перистое облачко, в рождественской ночи под легкий перезвон колокольчиков. Да слышно еще было, как провожают его до ворот, поскуливая и побрехивая, собаки-парии.

Остров Перрос

Очнулся Туз, будто и не спал, в ворохе пальмовых листьев на могильной плите – дон Кохо щекотал нос удочкой: «Сговорились на рыбалку, а ты все дрыхнешь, иходеперра!» Боцман уже успел пристегнуть ногу и снарядился блеснами – одна, крупная, сияла под правой мочкой, другая, поменьше, в левой ноздре. Словом, выглядел новогодней разлапистой елью. «Но вообще-то очень крудо», – вздохнул он, что буквально означало состояние недоваренности, сырой грубости или неспелости, а образно говоря – глубокое похмелье.

Умывался Туз под кладбищенским краном, давая попить зевавшим собакам. В ушах звенели вчерашние колокольчики и вспыхивали перед глазами рассветные фейерверки. Верно заметил апостол – все беды от излишества. Очевидно, Адам с Евой объелись груш до полного расстройства и уже не могли отличать добро от зла, что унаследовали и потомки. Поэтому многие из них давно приняты обратно в рай. Да, впервые, пожалуй, ощущал он такое первобытное похмелье библейского розлива.

На берегу у долбленой пироги, подаренной боцману индейцами, они долго ждали падре. Солнце с недоумением выглянуло из моря, будто интересуясь: «Где брат твой Авель?» Страшнее в мире нет вопроса. Уму непостижима дерзость Каина – мол, не сторож я ему.

Видно, «ноче буэна» оставила след в душе Туза. Его беспокоило, как там в одиночестве Груша и не растворился ли навсегда, без остатка, падре – столь хрупкий и маленький, что любая жаба проглотит.

«С такими-то как раз ничего не случается, – сказал боцман. – Либерал-пройдоха! Любая щелка – дом родной»…

Действительно, Пахарито припорхнул вполне свежий, даже нарядный – в сквозной рубашке с рюшами на груди, в соломенной шляпе, белых носочках и сандалиях на босу ногу. Возможно, это последнее загадочное обстоятельство делало его молчаливым. Но когда вышли на одном весле в море и закинули удочки, начал сызнова знакомиться. «И ты одинокая душа в подлунном мире, сын мой?» – обратился к Тузу.

Боцман откликнулся раздраженно, поскольку не клевало: «Текила в море под запретом! К тому же говорил я вчера, что он не „сын мой“, а просто, как и я, русский „иходеперра“. У него есть вроде бы жена, которую он выдает за вроде бы сестру».

«О, это не совсем буэно, – погрустнел падре. – Однако, если избранный, все позволено. Вспомните случай с Авраамом. Избегая неприятностей, представил жену свою Сару сестрой, едва не выдав замуж за царя финикийского. Поступок, согласитесь, бесчестный. Но с тех пор и началось преуспеяние Авраама как отца множества. Так что Господь не склонен осуждать своих порученцев, и не нам оценивать Его замыслы».

«А оцените, падре, – попросил боцман. – К чему бы мне снится одно и то же, что сижу безвинный в тюрьме, а потом плыву по волнам, точно корабль, и просыпаюсь с такой грот-мачтой на палубе, хоть руби, – не знаю, куда и пристроить, торчит, как второй суффикс».

«Дух скован, а у плоти фиеста, – сказал Пахарито, лежа на дне пироги обмершим солнечным бликом. – Рекомендую полный телесный покой».

И море было совершенно недвижно, не всплескивая у бортов, будто вслушивалось, не в силах понять, о чем это они толкуют.

Примерно в миле от берега Туз заметил стаю каких-то морских собакоголовых животных. «Тюлени, что ли?» – указал боцману.

Вглядываясь, тот отвечал: «Тюленей в этих водах быть не может»…

А падре молвил, не открывая, впрочем, глаз: «Левиафан многоглавый. Здесь такие встречаются»…

Стая приблизилась, и боцман воскликнул: «Псы! Перрос! Все знакомые – пару лет назад увезли на баркасе!» Собаки тоже признали его – хоть лаять не могли, поскольку пасти были заняты рыбой, но завиляли в прозрачной воде хвостами. Будто не имея отношения к тверди земной, они, окружив пирогу, устремились в открытое море.