Московское золото и нежная попа комсомолки. Часть Третья

— Да ну нахрен! — выразил он своё отношение к окружающей действительности, устало переводя дыхание.

Взглянув вперёд, он отметил, что посадка вполне удалась. До опушки леса оставалось метров пятьдесят, может быть восемьдесят. Парашютист по-прежнему болтался на стропах, словно новогодняя игрушка на ёлке. Зато в округе было тихо.

Решив не терять времени, Лёха развернул самолёт боком к лесу — так, чтобы в случае чего можно было быстрее сигануть обратно в кабину. На секунду задумался, потом кивнул сам себе и заглушил двигатель.

Как только пропеллер замер, вокруг сразу же наступила непривычная тишина. Только ветер шелестел в высокой траве, а где-то очень вдалеке громыхнул артиллерийский выстрел.

Лёха быстро вылез из прозрачной кабины и юркнул за фюзеляж, опускаясь на одно колено, осматриваясь, не сунется ли сюда кто-то ещё.

Он снял шлемофон, прислушался и попробовал разглядеть висящего в стропах парашютиста. Ветки сосны мешали разглядеть его лицо, но силуэт был явно живой — болтался, дёргался, пытаясь выкарабкаться из ловушки.

— Эй ты! — громко позвал Лёха, держа пистолет в руке. — Слушай! Я лётчик! Свой, советский!! Старший лейтенант Хренов! Угнал вот самолёт у немцев!

В ответ что-то зашуршало, и через мгновение Лёха услышал короткий, резкий хлопок. Пуля прошла с противным визгом где-то не далеко от его уха и с треском выбила щепку из крыла самолёта.

— Слушай ты, придурок малахольный! Втроем меня завалить не смоги! Уроды! Погонщики ослов, а не лётчики! — взорвался Лёха, рефлекторно пригибаясь за фюзеляжем. — Летать научитесь, а потом на «ишака» залезайте!

Он не стал сдерживаться. Злость, накопленная за всё это время, выплеснулась в шикарную, отборную тираду, в которой перемешались образы тупых ишаков, армию половых извращенцев, акробатов, наступивших на собственные детородные органы, неудачливых покорителей воздушного пространства и всякого прочего, что только могло поместиться в его арсенал ругательств.

Слова лились от души, щедро сдобренные экспрессией и накопленным раздражением. Даже ветер, казалось, притих, деревья настороженно прислушивались, а где-то в небе возмущённо каркнула ворона, явно впечатлённая его монологом.

Закончив, Лёха шумно выдохнул, ощутимо успокоившись.

— Ну что, парашютист, прыжок затянулся? — крикнул он в сторону лётчика. — Ноги до земли не достают? Даю тебе минуту, и улетаю нахрен! Тогда ещё пару часов поболтаешься, пока фашисты тебя с дерева не снимут. И осиновый кол тебе в задницу заколотят, чтобы ваши тупые истребительные мозги лучше функционировали!

Он помолчал, ожидая реакции.

Парашютист замер. Видимо, сказанное наконец дошло до него. Через пару секунд он осторожно подал голос:

— Лётчик говоришь! Советский?

— Нет, суко! Мать Тереза в одном лице с Папой Римским тебя спасть прилетели! — рявкнул Лёха.

После короткой паузы раздался нервный голос:

— Если ты свой, то кто командир эскадрильи в Сото?

Лёха мгновенно взвился:

— А я е**у что ли, кто там вами тупыми сапогами сейчас рулит! — огрызнулся он.

— Я флотский бомбер из Картахены! И в вашем сраном Сото вообще ни разу не был, мы с Алькалы летаем под Мадридом!

Снова повисла пауза. Лёха раздражённо утер лоб и постарался аккуратно высунуться из-за фюзеляжа, пытаясь разглядеть собеседника.

— Как зовут дона Пабло Паланкара?

— Паша его звали! — впервые усмехнулся Лёха, вспомнив свой первый бой вместе с Павлом на «Ньюпорах». — Старший лейтенант Рычагов! Месяца три назад его домой в СССР отозвали.

— А кто его заменил? — не унимался истребитель, продолжая болтаться в трёх метрах от земли, словно подвешенный на мясной крюк.

Лёха шумно выдохнул:

— Слушай ты, следователь по особо важным делам! Я из всей вашей Сото одного Казакова и знаю, с ним на задание и слетал. Случайно. Вот суко теперь обратно четвёртый день выбираюсь!

— Какое прозвище у Пумпура? — продолжал сомневаться парашютист.

Лёха едва не заржал, вспомнив, за что так называли латыша:

— Полковник Хулио!

В воздухе снова повисла пауза. Лёха уже почти надеялся, что допрос окончен, но нет, болтающийся летун выстрелил новым вопросом:

— А как назывался наш транспорт, на котором первые самолёты привезли?

Лёха закатил глаза, мысленно посылая собеседнику тысячу летающих аэро-членов:

— «Старый пида… большевик»!

Парашютист снова затих, но ненадолго.

— Если ты флотский, то как вы утопили линкор?

Лёха сжал зубы, пытаясь сдержаться, количество аэро-членов в стороне парашютиста явно превысило миллион. В его видении они вились стаей вокруг висящего на дереве придурка и без жалости жалили его прямо в…

— Тебе какой? Если испанский, то официально он на мине подорвался, — раздражённо крикнул Лёха, — а так, я ему торпеду в борт вогнал со своей СБшки, он дёрнулся влево и на свои же мины влетел. А моя торпеда ему точно в нос въехала!

Лёха выдохнул, надеясь, что допрашивающий наконец угомонится, но тот снова открыл рот:

— А тогда должен знать, как зовут советскую журналистку, фотокорреспондентку из Мадрида?

На этот раз Лёха окончательно сорвался:

— Наденька её зовут! И если будешь тянуть к ней свои кривые руки, засуну тебе их откуда у нормальных людей ноги растут! У рыжей ещё родинка над губой справа, и ещё одна на левой попке, но ты этого знать не можешь!— проорал он, чувствуя, что его терпение подходит к концу.

На этот раз повисла настоящая, долгая тишина, а затем голос с дерева наивно спросил:

— Правда прямо на попе?

— Сначала рот зашью и ноги выдерну! — пообещали дереву из спасательной команды…

Глава 18

Мы их в дверь, они в окно!

Начало июня 1937 года. Предгорья где то между Авилья и Мадридом.

Видимо, ответ Лёхи потряс воображение истребителя до самой глубины его авиационных внутренностей.