Москва-матушка

— Никак, своего ухлопал, Фома! Ах ты, слепой дурак! Сокола убил, башка безмозглая!—Это было последнее, что слышал Ва­силько.

Когда он очнулся, был вечер. Пересиливая себя, пополз к реке. До Буга добрался ночью. Жадно пил холодную воду. Вымыл руки, лицо и голову, лег на траву, глядя в темное, закрытое облака­ми небо.

Долго ли лежал он? Наверно, долго. До тех пор, пока не уви­дел, как на черных струях воды задрожал багряный свет. Уцепив­шись за кусты, он поднялся и, шатаясь, сделал несколько шагов. За рекой, там, где стояла крепость, полыхало пламя. Соколец — крепость украинная — гибла в огне.

Снова в глазах пошли желто-огненные круги, тошнота подступи­ла к горлу, и он без чувств упал на влажный берег. Нашли его та­тары, оставленные подбирать раненых. Уволокли в крепость, бро­сили в подвал. А потом в цепях вывели на дорогу...

...Без она, в тяжелых воспоминаниях прошла ночь. Наутро сно­ва в путь. И так день за днем, день за днем...

На девятнадцатые сутки пути караван вышел на Муравский шлях. Ходили этим шляхом большие торговые караваны, а с ними московские, тверские, новгородские и суздальские купцы в таври­ческие города-рынки Кафу, Сурож и Карасубазар.

Временами проезжали по дороге высокие возки — в них сидели усталые послы из Руси или из Литовии и Польши, а то и из дале­ких северных земель.

Сейчас редки на этой дороге купеческие караваны, почти со­всем не проезжают посольские поезда. Несколькими потоками те­чет по шляху ясырь — пленники и невольники, живой товар. Бредут по дороге русские люди: старики, молодые, женщины, дети, и нет конца их страданиям.

Трудна дорога, измаялись люди, быстро тают их силы. Словно вехи на пути, лежат, раскинув сухие руки, умершие в дороге не­вольники. Наконец, и татары поняли, что пленных надо подбод­рить, и те, что владеют русской речью, скачут из конца в конец каравана и выкрикивают:

— Терпеть немного нада. Скоро отдыхать будем. Хороший мес­то ОрЖапу — долго стоять нада. Приедет русская коназ, выкуп даст — домой пойдешь. Ждать нада!

И правда, скоро пахнуло горькой солью, впереди показались Сиваши и Ор-Капу — ворота Крыма.

Открываются высокие ворота крепости. Караван входит в город.

В Ор-Капу началась мена и торговля.

Тысячи пленных согнали на площадь около крепостной стены. Невольников группами водили по площади, делили на кучки, а по­том снова сводили в десятки или же растаскивали попарно.

Сокол попал к татарину, которого звали Мубарек. К нему же привели и дружинника, который был в сече вместе с княжичем. Привязали его, правда, к другой веренице, но сидели они недалеко друг от друга. И говорили долго. Из рассказа его Василько узнал о последних часах боя.

— На моих глазах зарубили княжича,— рассказывал дружин­ник.— Налетели татары, обрушили на него удары сабель своих кривых. Пошатнулся в седле княжич, стал клониться на бок, сполз с коня... Татары дальше помчались, а я подскакал, сошел с коня, оттянул тело княжича в сторону. И гут бес, должно, попутал меня: ошибку я великую совершил. Свой шлем в сече утерял, панцирь на мне ветхий был, и удумал я переодеваться. Взял себе шлем княже­ский, панцирь да и на плащ позарился- Вскочил на коня, глянул окрест, а Соколец уже весь в огне... И биться с татарами больше не пришлось. Дружинников всего ничего осталось, а татар — тьма- тьмущая. Тут и заарканили меня. А потом мучения главные нача­лись. Увидели татары на плаще знак княжеский вышитый да на шлеме метку, да панцирь дорогой — приняли меня за княжича.

До вечера таскали по княжеским хоромам, все указать застав­ляли, где золото да каменья схоронены. Клялся и божился я, что не княжич, другие дружинники подтвердили — не верили... И до сих пор не верят. А князь с княгиней успели в шляхту ускакать. На землю пана Чапель-Чернецкого, говорят, татары не вступили, дружба, видно, у пана с татарами...

— Что пан, что князь, что татарин — все одно разбойники,—• вмешался вдруг в их разговор стоявший поодаль мужик. Василько давно уже заметил, что он прислушивается к рассказу дружинника.

Сокол вскинул на него глаза. Мужик был высок и жилист. Голо­ву его покрывала копна рыжих всклокоченных волос. Густые на­висшие брови придавали лицу суровость. Выражение серых боль­ших глаз менялось мгновенно: лукавый, насмешливый взгляд де­лался вдруг колючим и злым.

— Больно ты на язык остер,— заметил Сокол, глядя на рыже­го,— и не выдержан. За такие слова голову оторвут — попомни.

— Донесешь, што ли? — Рыжий посмотрел на него зло.

— Ну-ну, не сверкай глазами. Тебя же уберечь хочу. Зовут- го как?

— Вестимо как... Ивашка. А тебя?

— Василько.

Рыжий рассмеялся.

— Чего зубы сушишь? Нашел место для смеха.

— Я думал, ты высокого роду — за князей слышь как заступил­ся. А по имени глянул — из одного теста мы с гобой. У нас в дерев- нешке тоже так — если мужик не Ивашка, то обязательно Васька. И потом, если в нашей доле унывать — пропадешь скорее.

Василько вспомнил, как часто дерзил конвоирам этот мужик,, как доставалось ему больше, чем другим. И плетью татарин хлес­тал, и рукояткой сабли в зубы тыкал, один раз чуть конем не зада­вил... И надо же, не смирился мужик, даже убежать как-то ночью надумал. Поймали, обратно привели, избили сильно. Ан, видно, духа не сломили...

Присивашской степью ведет невольников караванчи Мубарек. Серой волнистой лентой пролегает дорога между озер. В накален­ном воздухе стоит тяжелый запах гнилой, стоялой воды, соли и полыни.

Знойно. По высокому бездонному небу медленно плывут редкие кучки облаков. Они ярко отражаются в окрашенных синью озер­цах, и оттого воды кажутся глубокими. На самом деле озера мелки. Под тонким слоем воды многометровая толща соли. Едва-едва дви­жется караван невольников. Даже татары-конвоиры приуныли.

В лохмотья превратилась одежда пленников. Лица людей не­подвижны. Только почерневшие губы медленно сжимаются и раз­жимаются — одно лишь слово шепчут изнуренные люди: пить!

Ивашка зубы стискивает, не жалуется. На татар с ненавистью поглядывает.

— Ну, погодите, ироды, дайте только убежать, все припомню.

— Убежишь ли? — спрашивает Василько.

— Не впервой. Пятый год по этой земле мотаюсь. Трижды убе­гал. Даст бог, убегу и четвертый раз.

— Дома остался кто?

— Сын Андрейка да жена. Живы ли — не знаю. Ежели и живы, все одно муку подневольную терпят. Подожди, князюшко, ужо и до тебя доберусь!

— Зол ты на него.

— А ты к князью добер? Я чаю, нет среди простых людей чело­века, который не натерпелся бы от них...

— И то,— согласился Василько.

Идет караван невольников. Молчат люди. А дороге нет конца, нет края мучениям.

Идет караван.

Хорошее место Хатырша!

Мубарек привстал на стременах и посмотрел вдаль. Еще пол­часа пути, и караван придет к цели. Сейчас Хатырши пока не вид­но, она утонула в зелени. Только минарет дворцовой мечети свер­кает на солнце своим полумесяцем. Бойкая, как молодая кобылица, речонка, извиваясь, бежит по заросшей лесом долине.