Москва слезам не верит
Шрифт:
— Ах, батя, почто ты на Хлынов сердитуешь? — прижался княжич к коленям отца. — Там такие калики перехожи...
— Постой, сынок, я и калик тебе добуду... Так вот. Кто поведет мои рати на супротивников, не вем. Указал я митрополиту Геронтию послать увещевательныя грамоты к хлыновцам и ко всей вятской земле. Так — согрубили мне, моя отчина, хлыновцы, не добили мне челом за вины свои. Жалобы мне от устюжан и вологжан и двинян на них. Приспе час! Но кого послать!
— А Холмскаго князя Данилу... — отвечала княгиня. — Он и новгородцев ускромнил на Шелони, и крымцев отразил, и Казань добыл.
— Да добыча-то его в Казани не прочна: ноне царь тамошний с хлыновцами снюхался... Да и
— Князя Щенятева разве? — развела руками княгиня. — Он не стар и доблестен, кажись.
— Уж я и сам не ведаю, либо Щеню, а либо боярина Шестака-Кутузова, — тоже развел руками князь. — Попытать разве совету у Царицы Небесной?
— А как же ты попытаешь? — спросила княгиня.
— Жеребьевкой. Вырежем два жеребка из бумаги, напишем на одном: князь Данило Щеня, на другом: боярин Шестак-Кутузов. Скатаем оба жеребка в дудочки, зажжем у образа Богородицы «четверговую» свещу [10] , положим жеребки в ладаницу, перетруся оные, и пущай невинная ручка отрочата Василия, сотворив крестное знамение, достанет который жеребок: который вынется, то и будет благословение Царицы Небесной...
Так и сделали. Поставили ладаницу с жеребками пред ликом Богородицы, встряхнув предварительно. Великий князь взял сына на руки, поднял к иконе.
10
О четверге на Страстной неделе, дне распятия Иисуса Христа, — представления в народе как о дне очищения. Четверговая соль, пережженная в четверг, четверговая свеча, горевшая в четверг и сбереженная до случая, помогали от болезней и напастей.
— Перекрестись, сынок.
Мальчик перекрестился.
— Вымай один жеребок.
Тот вынул. «Вынутым» оказался боярин Шестак-Кутузов. Уходя, великий князь сказал:
— По вестям из Казани, там хлыновских послов обманной рукой обвели. Хлыновскаго воеводу Оникиева с товарищи казанские мурзаки поставили пред очи не Ибрагим-хана [11] , который помер, а пред очи Махмет-Амин-хана [12] , младшаго сына покойного... А он помочи хлыновцам не даст.
11
Ибрагим-хан — на престоле Казанского ханства с 1467 по 1478 г.
12
Mахмет-Амин-хан — Мухаммад-Амин, сын хана Ибрагима. После его смерти на казанском престоле до 1496 г. С 1497 г. — служебный хан на Руси (владел Серпуховом), с 1502 по 1518 г. вновь на казанском престоле.
— А! Махмет-хан!.. — обрадовался княжич. — Он подарил мне эту саблю, когда был на Москве и являлся к тебе на очи.
И мальчик показал матери маленькую саблю в дорогой оправе с яхонтами и бирюзами.
VII. ОСАДА ХЛЫНОВА
Настало время, и московские рати, предводительствуемые бояром Шестаком-Кутузовым, обложили Хлынов.
Шестак-Кутузов горячо повел дело. Чтобы взять укрепленный город «на вороп», необходимо было иметь осадные приспособления: и каждой сотне ратных людей он приказал плести из хворосту высокие и прочные плетни, которые заменяли бы собою осадные лестницы.
И ратные люди принялись за дело. А всякое дело, как известно, спорится то под песни, то под
вечную «дубинушку», которая так облегчает гуртовую работу, особенно при передвижении больших тяжестей.И вот уже с поемных лугов доносятся до слуха запершихся в стенах хлыновцев московские песни. Со всех сторон пение... От одной группы ратников несется звонкий голос запевалы, который, указывая топором на городские стены, заводит:
Куколка, куколка!А хор дружно подхватывает:
Боярыня куколка!Зачем вечор не далась?Зачем от нас заперлась?Побоялась тивуна,Свет Оникиева.Тивун тебе не судья:Судья тебе наш большак —Свет Иванович Шестак, —Свет Кутузов сам...От другой группы работавших ратников доносилось:
Разовьем-ка березу,Разовьем-ка зелену...От третьей неслась плясовая:
Ой, старушка без зубов,Сотвори со мной любовь!— Ишь охальники! — ворчали стоявшие на городских стенах хлыновцы. — И соромоти на них нету.
— Какая там соромота у идолов толстопятых!
— Погоди ужо, я вам! — грозил со стены огромным кулаком Микита-кузнец. — Ужо плюнет вам в зенки кума Матрена! — разумел он свою пушку.
Вдали, на возвышении, господствовавшем над местностью, белелась палатка московского воеводы.
Шестак-Кутузов, сойдя с возвышения, подходил с своими подначальными к городским стенам, как раз там, где стояли на стенах хлыновский воевода Оникиев с атаманами Лазоревым и Богодайщиковым. Вдруг он в изумлении остановился.
— Да никак это калики перехожие, что на Москве у князя Щенятева, а опосля и у меня гащивали! — сказал он, всматриваясь.
— Да они же и есть! — говорили московские вожди. — И вся Москва спознала бы... Ах, идолы! Они и есть. А токмо тот, что был слепым, теперь зрячим объявился. Так вот они кто, аспиды.
— Здорово живете, калики перехожие! — закричал им Шестак-Кутузов.
— Твоими молитвами, боярин, — отвечал Пахомий Лазорев.
— Примайте нас в гости, как мы вас на Москве примали, — сказал Шестак-Кутузов.
— Милости просим нашей бражки откушать да медку сычёново, гости дорогие, — отвечал воевода Оникиев.
— Да я не Христос, чтоб войти к вам «зверем затворенным», — сказал Шестак-Кутузов.
— Войдем, боярин, и так, — проговорили своему воеводе московские вожди.
И они стали обходить вокруг стен, высматривая, где удобнее будет идти «на вороп».
Между тем рядом с отцом на стене показалась Оня.
— Батюшка-светик! Что же это будет? — говорила она, ломая руки.
— Что Бог даст, дочка, то и будет, — отвечал тот.
Со стены видно было, как с московских судов, причаливших к берегу Вятки, ратные люди выкатывали на берег бочки со смолою, а другие складывали вдоль берега кучи сухой бересты.
— Вишь, идолы, сколько березоваго лесу перевели для бересты, — сказал Лазорев.
— Для чего она, батюшка? — спросила трепещущая Оня.
— Нас жечь-поджигать, Онисья Ивановна, — отвечал Лазорев, и энергичное лицо осветилось светом ласковых глаз.
Оня упала перед отцом на колени и сложила, точно на молитву, руки.