Москва, я люблю его!

Три дня назад на общей кухне девятого этажа общежития два латиноса готовили мексиканскую паэлью. Пахло специями. Катя сидела на подоконнике и смотрела сверху на студенческий городок. Закрытые летние кафе, восточные закусочные, небольшие магазины и свет в редких окнах.

Миша ходил рядом, болтал с латиносами на их родном языке, смеялся, заглядывал под крышку и нюхал паэлью, напевая вполголоса какую-то знакомую песню на испанском.

Мы вышли в коридор. Группа латиносов и нигериец с короткими косичками стояли у открытой двери, дергались, танцевали под песню, что пел черный парень. Он прыгал на месте, что-то бормотал, хлопал в ладоши и щелкал пальцами, а все остальные, счастливые, глупые и пьяные, пытались повторять за ним. Мы подошли и присоединились к странным танцам.

После танца мы вместе вышли на балкон. Миша курил, глядя на ночной студенческий городок с высоты десяти этажей. Мне не хотелось курить, когда он рядом. Хотелось только одного – подойти сзади и обнять, скрестив свои руки чуть ниже его груди так, чтобы почувствовать его сердце в правой ладони.

– Не говори ничего. Просто молчи, – сказала Катя. – Я мечтала это сделать с тех пор, как увидела тебя летом.

Миша выглядел серьезным и ничего не ответил. Катя обняла его, скрестила руки под его грудью, прижалась лбом к спине и закрыла глаза. Она слышала его дыхание, а сердце ощущала под футболкой у большого пальца правой руки.

– Сердце бьется так, будто сейчас выскочит, – прошептал Миша. – Я даже спиной это чувствую.

Миша затушил сигарету, не докурив до конца, и обернулся к Кате. Она осторожно коснулась его губ, провела пальцем по нижней, по подбородку и шее, будто боялась, что он исчезнет, будто сомневалась, что он все еще рядом и он реален. Катя заметила свое отражение в его глазах. На нее смотрели две одинаковые грустные девочки с длинными растрепанными волосами. Они были все ближе и ближе, пока она не ощутила его губы на своих и язык во рту.

– Я не могу забыть, каждый день о тебе думаю… – тяжело дышал Миша. – Каждый день вспоминаю эту поездку в Египет…

Катя не давала ему договорить, закрывая рот поцелуем – поцелуем, по которому скучала, которого готова была ждать месяцами, который был желаннее и дороже всего, в который она вкладывала всю свою нежность, страсть, любовь, слезы, боль. Катя молилась, чтобы хоть частица, хоть капля ее чувств передалась ему через поцелуй, чтобы он заразился ею, как вирусом простуды или гриппа, хотя бы еще на неделю. Катя была согласна и на это, лишь бы снова хоть пару дней почувствовать себя любимой им. Поэтому она всегда целовала его так, будто этот поцелуй последний.

– Ты дьявол… – вздохнул Миша, целуя в лоб и держа в руках ее лицо.

– А ты моя болезнь, – плакала Катя. – Неизлечимая. От тебя не было вакцины, и нет лекарства, которое помогло бы мне. Когда я вижу тебя, мне хочется убежать, исчезнуть. Даже когда ты рядом, мне больно… Каждый раз, когда мы целуемся, я плачу… Каждый раз, когда мы занимаемся сексом, чувствуя твое тело, кожу, запах, силу, чувствуя тебя внутри себя, я умираю и воскресаю снова. А знаешь почему? Потому что ты не мой, никогда моим не был и никогда им не будешь. Но если бы ты чувствовал хотя бы сотую долю того, что я чувствую к тебе, то я бы смирилась с тем, что ты чужой и, наверное, стала бы немного счастливее…

– Я чувствую, Кать.

– Замолчи… – прошептала Катя, снова целуя его и размазывая слезы по щекам.

– Почему мы не встретились на два дня раньше?

– Что бы это изменило?

Кате хотелось сказать ему, что те два дня она провела с Вовой, что Вова ее любит, а она его нет. Что она завязывает глаза черным шарфом и спит с ним раз в неделю, представляя на его месте Мишу. Но Катя промолчала.

– Это изменило бы все.

Этой ночью Катя умирала и воскресала три раза. Впервые за три месяца она не завязывала себе глаза.

– Он меня и любит и не любит одновременно, – говорила Катя. – С ним рядом и счастлива, и несчастна. И живая, и мертвая. Вроде он есть, а вроде и нет. Иногда я сомневаюсь, что все это происходит со мной на самом деле. Это болезненный сон, от которого я не могу и не хочу очнуться. Стоит опоздать на пару дней, и ты уже живешь не своей жизнью, в чужих декорациях. Пытаешься играть какую-то роль, но у тебя не получается. И тогда ты начинаешь навязывать другим чужие роли, заставляешь играть по своим правилам, делаешь больно… У меня есть парень, который меня любит. Он аспирант, живет на девятом этаже. Он ничего не требует от меня, будто все понимает. Я прихожу к нему раз в неделю, и мы занимаемся любовью с завязанными глазами. Он думает, что это просто мой фетиш, моя странность, а на самом деле мне так проще представлять себе другого на его месте. Когда-нибудь он догадается, если еще не догадался.

Катя задумалась, затушила сигарету о стенку кофейной банки.

– Все еще будет хорошо, – сказала я. – Тебе ведь только семнадцать лет. Будет парень, с которым все само собой сложится. И не нужно будет завязывать глаза.

– Я это слышу с тринадцати лет, – улыбнулась Катя. – Пройдет десять лет, а я буду все еще слышать это. Сделай себе напоминание в телефоне и позвони мне двадцать восьмого февраля две тысячи двадцать второго года. Я люблю свой номер телефона и не буду его менять. Спроси меня, как дела, а я тебе отвечу, что все еще будет хорошо.

– Тебе нужно развеяться. Слушай, в воскресенье у нас нет клиентов в студии, и мы могли бы тебя поснимать. Хочешь?

– Я ни разу не снималась в студии.

– Вот и попробуешь.

Катя медленно ходила по студии, разглядывая все вокруг большими, чуть удивленными глазами. Она ничего не спрашивала и почти не говорила. Высокая, тонкая, в свободном вязаном платье в пол, с пушистыми волосами в пучке – Катя напоминала осторожную кошку, впервые попавшую в незнакомую еще квартиру.

Она разглядывала коллекцию шляп на верхней полке, брала в руки старые мягкие игрушки – красного оленя с желтыми рогами, серую мышь в клетчатом розовом платье, потрепанного плюшевого медведя, потом шла к вешалке с платьями.

Солодов перекладывал пирожные из пакета на тарелку, резал ветчину и сыр, ставил чайник, чтобы налить кофе. Я включила радио и достала из сумки камеру.

– Она такая странная, – прошептал Игорь, поглядывая на Катю у вешалки. – Мне кажется, она меня стесняется. И такая грустная… Я боюсь ее фотографировать.

– Почему?

– У нее необычное лицо.

– Что ты имеешь в виду?

– Что ничего хорошего из этого не выйдет.

– Тогда буду снимать я, – сказала я, открывая бутылку вермута. – А ты будешь помогать. Идет?

– Договорились.

– Я выбрала платье, – сказала Катя. Она стояла в проходе, немного ссутулившись и обняв себя руками, соединив носки ступней в потертых серых тапках. Были видны ее тонкие ноги. Катя уже не была мягкой кошкой, впервые попавшей в чужую квартиру. Теперь она походила на нескладную сломанную куклу.