Москва закулисная-2 : Тайны. Мистика. Любовь

— Вот когда я смотрю «Сорри», все время думаю: а сложно ли вам играть пьющую женщину, которая в течение двух часов проходит разные стадии опьянения — от легкого кайфа до…

— Вообще это чувство роли, интуиция. Я даже не знаю, что и сказать. Во всяком случае, эта пьеса опирается на жизнь, и в ней нет вещей, которые были бы мне непонятны. Но «Сорри»… пьеса ведь про другое. Она необычайно интересна. За два с половиной часа проходит вся жизнь: та, что была двадцать лет назад, та, что есть и та, которая будет. И вся на одном дыхании, моем и партнера.

— А какие у вас взаимоотношения с Ириной Николаевной Аркадиной провинциальной примадонной из «Чайки»?

— При первом знакомстве она была мне не слишком симпатична. Эгоцентричная натура очень. Но я с ужасом думаю о матери, которая потеряла сына. Сын-то застрелился. Можно сойти с ума.

Вот что происходит: люди живут, играют в лото, влюбляются, а человек стреляется, и никто не заметил, что человеку было плохо. Может, это и есть человеческая комедия (так написано у Антона Павловича Чехова), когда люди не чувствуют, что происходит с теми, кто рядом.

Ты понимаешь, какая странная история. Кажется, началась перестройка. Жизнь стала неузнаваемой, а человек не меняется. Как и в прошлом веке, люди вместе, но они одиноки. Им как бы не даны умение и желание понять друг друга. Никогда.

Вот я где-то читала, что Чехов однажды пришел в гримерную комнату к своему товарищу и там встретил актера, который был весел, остроумен, похохатывал и рассказывал анекдоты. А когда тот вышел, Антон Павлович сказал другу: «Послушай, это — самоубийца». Так и случилось… Но это почувствовал Антон Павлович — человек уникальный, несуетящийся, который не любил праздновать Новый год и свой день рождения. Были ведь такие люди. А многие тогда и сейчас жизнь проводят в суете, довольствуясь поверхностными, мелкими радостями.

Вот чтобы погрузиться во всю эту историю и так существовать в роли, когда не знаешь, хороша или плоха Аркадина, мы должны работать, искать. И, конечно, мне надо уединиться.

— А вы можете себе это позволить?

— Пока не получается: каждый день спектакли, дел невпроворот. Но я обязательно уеду, уединюсь… Вот ты говоришь — муки, а я не знаю, как это «мучиться над ролью», когда это так интересно, когда рождается то, что волнует, когда уже хочется жить в спектакле, постоянно возвращаться и не уходить…

— В вашей семье кто хозяин?

— Чего?

— Ну, я имела в виду, что когда в семье есть режиссер, то актер все равно под ним «ходит».

— Знаешь что? Я знаю одну пару творческих людей, которые друг о друге говорят так: «Мы оба пулеметчики. Вот только пулеметные ленты подносить некому». Иногда я ленту подношу. А иногда и Глеб подносит. Но кроме режиссера и артистки под одной крышей есть мужчина и женщина. И женщина должна понимать очень многое и владеть ситуацией.

— Когда вы познакомились с Панфиловым, вы его выбрали или он вас?

— Даже не знаю, как сказать… Мы познакомились на съемках фильма «В огне брода нет». Послушай, зачем тебе это?

— Ну интересно же.

— У него были замечательные артистки, которых он «пробовал» до меня. А меня, собственно, он раньше в «Морозко» видел, но не заинтересовался. Ему Ролан Быков обо мне говорил, и еще кто-то… А у меня было потрясение от этого человека, от Глеба. А потом были истории, которые говорили, что это — судьба.

— В общем, я поняла: вы в него втрескались, а он — нет.

— Я не знаю, влюбился он в меня или не влюбился, но мне кажется, что Глеб прежде всего был влюблен в эту историю, «В огне брода нет», и в свою героиню Таню Теткину. Худсовет фильма меня не утвердил: хотел других актрис. А Глеб почувствовал — что я могу и чего от меня ждать.

— Скажите, а вы способны на безрассудные, неожиданные поступки?

— Ты думаешь, я скромная? Я неожиданная. Я и для себя бываю неожиданной, и для Глеба. Он иногда меня не одобряет. Ему, например, нравится, когда у меня элегантный стиль в костюме, когда все скромно, но очень изысканно. Когда линия и силуэт говорят сами за себя, чрезмерностей не бывает.

— А вам хочется нарушить?

— Хочется. Я решила и купила себе сюртук: он мне понравился. Да, мне хочется иногда необычное надеть.

— А слабо пойти на дискотеку?

— Не слабо. Я говорила сыну: «Возьми меня на дискотеку». Мы однажды пошли с Лиечкой и Аллочкой (актрисы Ахеджакова и Будницкая. — М.Р.). И, как это говорится, — дискотировали? Я ведь очень люблю танцевать. Мне жаль, что меня мама не отдала в балет. Не получилось.

— А в артистки отдала вас мама-ботаник?

— Она не спорила. Она мне только посоветовала, как читать на вступительных серьезное стихотворение «Я помню чудное мгновенье»: до этого на всех экзаменах я читала только смешное. «Дочка, а ты попробуй читать с закрытыми глазами». Я попробовала. «Вот так и читай», — одобрила она. Я помню, что, когда я это проделывала во МХАТе, там все умирали от хохота.

— А слабо влюбиться?

— Если встречу мужчину достойнее Глеба, не слабо. Пока не встретила. Думаю, и не встречу.

— Когда вам плохо, что вы себе говорите, как успокаиваете?

— Пытаюсь как-то из этой горькой ложбинки потихонечку выползти. С молитвой, думая, что, может быть, я обиду чем-то заслужила. И ситуация послана для того, чтобы я поняла что-то про себя. И тогда надо простить этого человека, который обидел.

— Есть ли у актрисы Чуриковой запредельная мечта из области фантастики?

— Есть всякие фантазии, которые я не могу осуществить. Это даже неприлично, дурной тон. Ну, например, когда я вижу какого-нибудь такого человека с лысиной, мне хочется его поцеловать в лысину, наговорить хороших слов. Мне хотелось бы входить в стену. Вот, пожалуй, еще летать. И, конечно же, мне хотелось бы предвидеть будущее. Так хочется…

А ктой-то там из наших в «Самоваре»?

Сегодня это даже немодно — говорить об эмиграции, выжимая из темы скупую русскую слезу и тоску по березкам и отеческим гробам. На вопрос «А почему вы уехали?» давно привычно-равнодушно отвечают: «А захотел и уехал». В конце концов какая разница, где человек живет. «Земля везде тверда», — сказал Бродский, подтвердив это собственной судьбой. Интересно другое: как живет? Как выживает, приспосабливается, мимикрирует, превращаясь из гомо советикуса в нормального человека, живущего на другой социально-экономической почве. Тем более интересно, как это происходит с людьми, уехавшими из России в свое время: а) не самыми бедными и гонимыми, б) в зените славы, хлебнувшими вдоволь народной любви.

Вот Нью-Йорк, угол 52-й улицы и 5-й авеню, ресторан «Самовар» — заведение с противоречивой репутацией в эмигрантских кругах, такой же противоречивой, как и сами эти круги. Посмотрим

А КТОЙ-ТО ТАМ ИЗ НАШИХ В «САМОВАРЕ»?

Меню из русского ресторана — Эмигранты плачут не под «Вечерний звон» — Евреи про оленей не поют — На Бродвее жонглируют только деньгами — Тайны съемок товарища Сталина

В «Самоваре» все как у русских — пахнет едой, накурено и громко разговаривают. По узкому заведению, напоминающему широкий вагон-ресторан с богатым интерьером, ходит хозяин Роман Каплан с внешностью «из недобитых белых офицеров»: узкое лицо, короткая, ежиком, стрижка, черный френч — то ли Керенский, то ли барон Врангель. Время от времени он подсаживается за какой-нибудь столик или разговаривает с пианистом. В тот вечер в «Самоваре» играл композитор Александр Журбин.