Мост к людям

Это единственное письмо военного времени мне очень дорого. В нем Павел Григорьевич с болью сообщает о том, что написал Васе Севрину, сообщившему ему о гибели Вовы Антокольского, но ответа не получил, — видимо, и его постигла участь Вовы… Пишет Павел Григорьевич и о завязавшейся дружбе между Фадеевым и Первомайским, которая его очень радует. А заканчивается письмо так:

«Крепко обнимаю тебя и целую, Савва. Не знаю, почему именно война так сблизила нас с тобой, — это могло и должно было произойти раньше. Но война так война. Во всяком случае, признаюсь тебе в любви, нежности и уважении. Твой навсегда — Павел».

Да, война. Впрочем, кое-что и до нее уже было. Было — знакомство в общежитии Киевского театра имени Франко, где разместились на время гастролей вахтанговцы, а с ними и Павел со своей женой Зоей; было — лето в Ирпене, где мы вместе проводили целые дни у маленькой и очень живописной речки того же названия; была, наконец, совместная поездка по Украине в тридцать девятом, в которой участвовали также Евгений Долматовский, Виктор Гольцев, Андрей Головко, Ираклий Абашидзе, Леонид Первомайский, Карло Каладзе… Эта поездка сдружила всех нас на многие годы. Сдружила она меня и с Антокольским, это так, но, он прав, б л и з о с т и, которая появилась в наших отношениях впоследствии, тогда еще не было — она возникла во время войны.

И неудивительно: истинная глубина отношений и особая сердечность редко возникают в атмосфере сплошного праздника молодости — она чаще всего возрастает на почве общих горестей и утрат.

В общежитие Театра имени Франко меня привел тогда Рубен Симонов. Незадолго перед этим он видел весьма красочный спектакль харьковского театра «Березиль», поставленный по моей весьма наивной пьесе «Смерть леди Грей». То было время, когда не драматурги искали театр, как теперь, а наоборот — театр искал драматургов. Рубен Николаевич, как видно, хотел привлечь к своему театру и меня. Но разговора об этом не было, он просто повел меня в свой коллектив и попросил почитать собравшимся здесь после спектакля вахтанговцам свои стихи.

Вот тут-то и появился Антокольский. Яростно вращая своими огромными глазищами и, как всегда, бурно жестикулируя, он не сообщил, а возвестил, что тоже хочет читать, и предложил это делать по очереди. Я, конечно, согласился. Все расселись на многочисленных кроватях, стоявших одна возле другой вдоль всех четырех стен огромной комнаты, а мы по очереди выходили на средину и читали.

Чтение Антокольского, вдохновенное, упоенное, почти яростное, сопровождаемое к тому же бурной жестикуляцией и вращением пылающих глаз, произвело на меня ошеломляющее впечатление. Так он читал всегда, до глубокой старости, «выкладывая» себя всего и как поэт, и как актер до последней капли. Я так не умел и, видимо, смутился, но слушатели мне щедро аплодировали, стараясь приободрить, а может, и утешить.

Я читал, естественно, по-украински, и кое-что было непонятно. Но когда после прочтения очередного стихотворения кто-нибудь спрашивал о значении той или иной фразы, Антокольский вскакивал и пытался объяснить вместо меня. Видимо, ему доставляло удовольствие то, что он все понимает. Впрочем, иногда он попадал впросак и поражался, услыхав, что слово, звучащее одинаково на двух языках, по-украински имеет совершенно иное значение, чем по-русски.

Именно после этого вечера он начал переводить мои стихи и позже, во время нашей совместной поездки по Украине, читал свои переводы на многочисленных вечерах, устраиваемых в селах и городах по пути следования нашей веселой писательской группы.

В квартире Антокольского на улице Щукина я впервые очутился случайно и при довольно забавных обстоятельствах.

Как-то я приехал в Москву поздней ночью, добрался до Арбатской площади на только что начавшем действовать метро, собираясь уже оттуда добраться пешком до улицы Фурманова, где жил Мате Залка, у которого я обычно останавливался. Но мой баул оказался неимоверно тяжел: кроме моих вещей и книг в нем был еще и керамический бочонок с украинской колбасой, залитой смальцем, и две банки малинового варенья, посланного моей женой в подарок жене Залки Вере Ивановне. Я попытался идти, но понял, что это мне не по силам, и решил дождаться такси. Площадь была совершенно пустынна — вокруг ни души, на остановке я ждал один, но машины, как на грех, не подходили.

Вдруг послышались гулкие шаги. Оглянувшись, я увидел тонкого и высокого человека, пересекавшего напрямик площадь и также направлявшегося к остановке. Это оказался Александр Фадеев, которого я знал в лицо, но с которым формально знаком не был.

Оказалось, что в лицо он знал и меня. Сразу же выяснилось, что он возвращается со встречи с друзьями-дальневосточниками и ему также нужно такси — жил он тогда далеко, к тому же после вечера, проведенного за дружеским столом, был навеселе и пешком, конечно, в такую даль и до утра не добрался бы.

Машины все не было. Мы постояли, поговорили о том о сем, и вдруг Фадеев сказал:

— Этак мы тут и ночевать будем. Пошли к Павлику.

Я не сразу понял, куда он меня зовет, и объяснил, что мне надо на улицу Фурманова, к Залке.

— Стоит ли будить две супружеские пары, когда можно ограничиться одной? — захохотал Фадеев. — Ведь «Павликов» я так или иначе должен поднять с постели.

Он взялся за ручку моего баула и воскликнул:

— Послушай, камни надо носить за пазухой, а не прятать в чемодан!

Но вещи мои не опустил, а только сказал:

— Пошли, здесь близко.

Не понимаю, почему я согласился. С Антокольским я еще не был в таких отношениях, когда среди ночи можно позволить себе вламываться в квартиру. Да и не знал я, что квартира эта гостеприимно открыта для друзей всегда, даже ночью. Но властная непосредственность Фадеева была, как видно, так сильна, что я согласился и, взявшись за железную ручку баула вместе с ним, засеменил, еле успевая за размашисто шагавшим Фадеевым.

Нам открыла сонная и полураздетая Зоя. Мне стало неловко. Но тут же из спальни выбежал Павел, радостно заворочал своими глазищами и закричал «Ура!», в котором растаяло не слишком довольное ворчание Зои.

А через несколько минут мы уже сидели за столом, на котором возвышался бочонок с украинской колбасой, предназначавшейся Залке, и ожидали чая. Так для меня началось первое в этом доме бдение до утра в кругу близких друзей, — всенощная с бесконечными разговорами и чтениями своих и чужих стихов, ночь радостного возбуждения, мирного согласия и жарких споров, которых после этого было у нас в этой маленькой столовой так много…

Довоенное творчество Антокольского увлекало меня не столько тематической широтой и жанровым разнообразием, сколько своим одухотворением и мастерством. Я еще считался комсомольским поэтом, жил интересами злобы дня, а его увлекали темы, как мне казалось, далекие от кипучей действительности — французская революция, персонажи русской истории или даже средневековый Франсуа Вийон. Все это отдавало книжностью.

Однако поражала удивительная пылкость поэтической натуры, которая способна извлекать истинный огонь из материала, казавшегося мне исторической окаменелостью, и не менее удивительная находчивость в области рифм и мастерской версификации.