Мост к людям

Теперь группа Фролова себя обнаружила. Поднялась стрельба, а затем и общая тревога. В результате бойцам Фролова пришлось отступить…

Но Курузов со своими товарищами находился в глубине плотины — они ничего не знали о происходящем наверху и спокойно продолжали искать провод.

В бой на плотине втягивались все новые и новые подразделения, сражение за нее разворачивалось в открытую и приобретало все большие масштабы. Теперь уже немцы не могли включить рубильник и взорвать плотину, так как в боях, происходивших на ней, участвовали и их войска. Но взрыв не прогремел и позже, когда под прямой угрозой окружения им пришлось спешно отступить с левого берега.

Какова же судьба группы Курузова? Удалось ли ей обнаружить электровзрывной провод и обезвредить его?

Это не подлежит сомнению. Ведь в последний момент отступления немцы взорвали щитовое отделение, находившееся впереди плотины. Стало быть, дальше щитового отделения провод был перерезан.

Видимо, сделав свое трудное и благородное дело, спасители Днепрогэса — четыре скромных советских воина — просто присоединились к идущим на запад войскам, чтоб и дальше выполнять свой воинский долг, не заботясь о послевоенной славе. Они ушли, и их имена остались лишь на пожелтевших страницах боевых донесений, лежащих сейчас передо мной. Ведь с их точки зрения они не совершили ничего особенного — обычная разведка, каких было немало на их боевом пути.

Отзовитесь, друзья! Родине нужна ваша слава!

…А ЧЕРЕЗ ДВА ДНЯ…

После опубликования этого призыва в газете «Известия» его передали по союзному радио, и тотчас же у меня зазвонил телефон.

Первым откликнулся бывший командир одного из полков, действовавших в районе плотины, — Виктор Дмитриевич Коршенко. Он рассказал, что именно ему вместе с ординарцем Григорием Камышановым удалось захватить в плен командира немецкого полка, защищавшего плотину в дни, когда наши саперы и водолазы искали электровзрывной провод и перерезали его. Этот немецкий майор, его обер-лейтенант и шофер были последними отступавшими от плотины немцами — они-то и должны были включить рубильник и произвести взрыв, который не состоялся.

Но самое интересное произошло еще через два дня. Когда я в очередной раз взял трубку, то услышал:

— Говорит тот самый гвардии капитан Сошинский, который командовал специальной группой по разминированию Днепровской плотины.

Можно себе представить, как я обрадовался этому звонку!

Самое же любопытное заключается в том, что капитан Сошинский оказался не только киевлянином, но и почти моим соседом: он жил буквально на расстоянии одного квартала от дома, в котором живу я! Понадобилось, однако, написать статью, опубликовать ее в газете, а затем передать по радио, чтобы он «нашелся»!

Он сохранил не только живую память о своих бойцах и сподвижниках, но и фотографии всех участников героического подвига. Он уточнил также, что провод перерезали Курузов и Шабанов. От него я узнал, что первый работает на одном из заводов в Новомосковске, а Шабанов погиб в последние дни войны при постройке моста через Шпрее и его фамилия запечатлена среди героических имен солдат и офицеров, высеченных на мраморной плите памятника советским воинам в Берлине.

О судьбе остальных майор Сошинский ничего не знал. Ведь после операции на Днепровской плотине специальная группа по разминированию была расформирована и ее участники вернулись в свои подразделения…

Да и путь от Днепра до Берлина был далек. Кто знает, остался ли жив кто-нибудь из участников этой героической эпопеи!

1966

Перевод автора.

ПАМЯТИ ПОГИБШИХ

Старые бумаги обычно навевают грусть. Перебираешь их, словно листаешь прожитые годы, а это не может веселить — ведь их не вернуть. Но вот передо мной огромная кипа пожелтевших бумаг, рождающих иные чувства. Прошлого, о котором повествуют они, возвращать не хочется — оно страшно. И вместе с тем каждая строка рассказывает о таких удивительных проявлениях самоотверженности и человеческого мужества, дышит такой верой и таким гневом, что невольно проникаешься их устрашающей силой, как бы снова переживая события тридцатилетней давности, свидетелем которых довелось быть.

Эта кипа пожелтевших бумаг — вырезки из газет. Продолговатые — «подвалы» и трехколонники из «Правды» и «Красной звезды», но чаще всего из «Известий»; маленькие, а порой и совсем крохотные — скромные заметки из фронтовых листков. Со времени их напечатания прошли десятилетия, целая вечность. Эти годы тоже были наполнены дыханием огромных исторических событий, но вражеские самолеты уже не могли бомбить наших примолкших городов и человеческая жизнь не зависела от траектории случайно просвистевшей пули. А тогда жизнь зависела от слепого произвола случайных осколков и пуль, и это придает судьбам людей, бегло запечатленным на этих пожелтевших листках, характер особой трагической значительности.

Да простит читатель мою нескромность: речь идет о написанном мною самим. Но право же это не любование продукцией собственной музы: литературных достоинств в старых газетных заметках мало. Зато в них упоминается столько героических имен, бегло рассказывается о стольких повседневных событиях, опущенных официальными историками, что просто грешно их сегодня не воскресить. Ведь сколько бы лет ни прошло, люди не забудут тех, что погибли за их жизнь, свободу и счастье. Да и живы еще многие отцы и матери павших на полях битв, живы братья и сестры тех, кто и по сей день со стоном вспоминает о них и упоминает вполголоса, словно те лишь уснули.

Да, это так — живы еще многие матери и отцы, братья и сестры. Вот и совсем недавно я получил письмо, взволновавшее меня до глубины души, — письмо от матери бойца А. М. Шаламберидзе, погибшего в феврале сорок второго. Тридцать два года тому назад прочла она в газете заметку о героической гибели своего сына, но слезы ее не просохли и по сей день. В заметке рассказывалось о том, как он погиб, но о том, где это произошло, в условиях военного времени говорить не полагалось. И вот теперь старая мать просит сообщить ей это, а я сижу, пристыженный, над ее письмом, потому что через столько лет уже не в состоянии вспомнить…

Я и сейчас вижу тот эпизод таким, каким сразу же после боя мне его рассказал лейтенант Жидков — командир взвода. Дело было в тяжелые месяцы первого года войны, когда чаще всего приходилось отступать. Пришлось отступать и взводу Жидкова, а Шаламберидзе со своим напарником Мишаковым прикрыли его отступление.

«Прикрыть отступление» — казалось бы, что тут необычного? Эти два слова, если их написать на бумаге и прочесть вслух, звучат как само собою разумеющееся: всякое отступление должно быть обеспечено огневым прикрытием.

Но в обстоятельствах той войны да еще и ее первых месяцев это значило прежде всего наверняка погибнуть. Погибнуть, давая возможность отступить в целости другим — и сделать это не по причине врожденного альтруизма и естественной склонности к самопожертвованию, а из твердого понимания, что в борьбе надо выбирать меньшее зло и что гибель одного бойца целиком оправдана, если она приведет к победе многих.

Помнится, лейтенант Жидков был парень не сентиментальный, за несколько месяцев беспрерывных боев он уже видел много смертей и с потерями свыкся. Но и он сказал тогда не то с удивлением, не то восхищенно: