Мост в бесконечность. Повесть о Федоре Афанасьеве

Слова давались с трудом, корнели допоздна. Шелгунова они знали главным образом по статьям о положении пролетариата в Англии и Франции. Изучали в кружках, сравнивая свою кабалу с жестокостью хомута, надетого на шеи французских и английских собратьев. Но больше всего понравилась им статья о мануфактурной выставке, которую раскопал в каком-то старом журнале Николай Поршуков. У него была общая кружковцам страсть: по воскресеньям обязательно ходил на толкучий рынок, часами копался в бумажном хламе. Все, что представляло интерес, что можно было использовать для пропаганды, Поршуков покупал. Так вот статьей о мануфактурной выставке зачитывались, некоторые товарищи даже плакали — до того была трогательная статья. Описывая выставленные машины, локомотивы, вагоны, пушки, ткани, Шелгунов саркастически вопрошал: почему направо и налево мелькают на табличках фамилии фабрикантов, ярлыки промышленных фирм, а те, кто все эти вещи создали своими руками, даже не упоминаются? Почему устроители выставки умолчали о тысячах тружеников, которые в поте лица работают день и ночь, надрываются в шахтах, задыхаются у плавильных печей, куют железо, приумножая тем самым богатство державы?

Все было правильно в той статье, многое сказано открыто. Еще больше сумели прочесть между строк. Потому и начали приветственный адрес так:

«Дорогой учитель Николай Васильевич! Читая Ваши сочинения, научаешься любить и ценить людей, подобных Вам. Вы нервый признали жалкое положение рабочего класса в России. Вы всегда старались и стараетесь до сих пор объяснить нам причины, которые отодвигают нас назад и держат нас в том угнетенном состоянии, в котором мы закованы, словно в железные цепи, нашими правителями и капиталистами.

Вы познакомили нас с положением братьев-рабочих в других странах, где их тоже эксплуатируют и давят. Картина, которую Вы нарисовали, пробудила интерес сначала не в рабочих, а в других классах, да и не для рабочих Вы писали…»

— Может, не надо так прямо, — задумчиво сказал Мефодиев, когда прервались на минутку, чтобы отдохнуть от непосильного сочинительского труда. — Обидным покажется, подумает, не уважаем.

— Обижаться тут не на что, — возразил Егор Климанов, — он человек умный, поймет, что пишем правду.

— Так-то оно так, да ведь больной человек, ослабший. — Мефодиев придвинул к себе листок с черновым текстом, шевеля губами, перечитал написанное. — Откуда мы знаем, для кого он писал? Может, и для рабочих старался…

— Порешь невесть что! — загорячился Климавов, — Для каких рабочих он мог стараться, ежели грамотных среди нас кот наплакал…

— Вот-вот, об этом надо добавить, — подхватил Афанасьев. — Ты, Гаврюша, чего-то маленько перемудрил с обидами… Не барышня, писатель. Разве может писатель на правду обижаться? Был бы он из начальства или, скажем, из хозяев, тогда, конечно, правда ему и на заплатки не надобна… А ведь он народ учит, ему все доподлинно подавай, как есть… Оставим написанное, оставим…

Федор снова склонился над столом, медленно выводя буквы, сам себе диктовал:

«Русские рабочие принуждены так много и так постоянно работать, чтобы только жить, что им некогда читать. Да большая часть и не умеет читать…»

Егор Климанов взъерошил аккуратно причесанный чуб, ударил по столешнице кулаком так, что подпрыгнул пузырек с чернилами:

— И еще добавь: а если кто из них и умеет читать, что он найдет в книгах, написанных для рабочих?

— Истина, — согласился Гавриил, — коли для простого человека книжка, так обязательно про Бову-королевича да про разбойников заморских. А настоящие-то разбойники — вон они, по Невскому в каретах разъезжают! Как жить человеку, никто не говорит… Об этом, Федя, тоже вставь…

Николай Васильевич Шелгунов лежал на потертом диване, выпростав худые руки из-под жиденького одеяла. В комнате было темно, застойный дух убогого жилища, замешенный на лекарственных запахах, кружил голову. Шелгунов слабо улыбнулся, сделал едва заметное движение, подзывая поближе. Гавриил Мефодиев шагнул внеред, неловко поклонился; прикрывши рот широкой ладонью, смущенно кашлянул. Федор тоже поклонился, попридержав очки. Егор Климанов — было уговорено читать ему — достал из кармана помятый листок.

— Тронут, безмерно тронут, — тихо сказал Шелгунов. — Откуда вы?

— Кто откуда, — пробасил Мефодиев.

— Мы, Николай Васильевич, от всех рабочих Петербурга, — вставил Климанов. — Имеем сказать слово…

— От всех рабочих, — еще тише и медленнее повторил писатель. Уж не сон ли? Нет, не сон… Но поздно, слишком поздно…

Шелгунов прикрыл глаза. Бартенева, неотступно находившаяся при больном, выразительно посмотрела на дверь, дескать, лучше уйти, не утомлять понапрасну. Гавриил Мефодиев беспомощно оглянулся на Федора: неужто уйдем, не прочитав адреса? Афанасьев взял листок из дрожащей руки Климанова, бесшумно развернул на сгибе и, не обращая внимания на протестующие жесты Бартеневой, принялся читать, старательно выговаривая слова. При нервых же звуках его глуховатого голоса Николай Васильевич оживился, вновь открыл глаза. И даже попросил, чтобы подняли повыше на подушках.

— «Никто не учит нас, — читал Афанасьев, — как выбираться из жалкого положения, в котором мы теперь находимся. Нам твердят о терпении, о молчании, о том, чтобы мы не давали воли выражению наших страданий, и за это обещают награду в будущем…» — Федор бросил взгляд на больного. Николай Васильевич зажмурился, едва заметно кивнув, предложил читать дальше. При этом шевелил пальцами, будто перебирал несуществующие четки. Афанасьев глубоко вздохнул, набрал в легкие побольше воздуха — «Мы поняли, что нам, русским рабочим, подобно рабочим Западной Европы, нечего рассчитывать на какую-нибудь внешнюю помощь, помимо самих себя, чтобы улучшить свое положение и достигнуть свободы… То рабочие, — продолжал Федор, опять сделав короткую паузу, — которые поняли это, будут бороться без устали за лучшие условия. Может, ни Вы, ни мы пе доживем до того, чтобы увидеть будущее, к которому стремимся и о котором мечтаем. Может быть, не один из нас падет жертвою борьбы. Но это не удержит нас от стараний достигнуть нашей цели…»

Установилась тишина. Только было слышно, как прерывисто, с надсадным хрипом дышит взволнованный писатель. Афанасьев аккуратно свернул листок, снова поправил очки.

— Вот, — сказал смущенно, — от чистого сердца… Ежели что не так, извиняйте. Мы старались…

Бартенева приняла адрес из рук Федора, положила листок на грудь Шелгунову. Николай Васильевич истончившимися длинными пальцами погладил край бумаги.

— Там шестьдесят шесть подписей, — сообщил Климанов. — От всех рабочих, кто любит вас и желает здравствовать.

— Спасибо, — произнес Шелгунов заметно отвердевшим голосом. — Большое спасибо, друзья… Ваши слова… Такого еще не было… Россия не знала…

Николай Васильевич хотел сказать еще что-то, но мертвенная бледность вдруг покрыла его щеки, он бессильно уронил голову — затих. Бартенева замахала руками, метнулась к столику с лекарствами…

О том, что во время похорон Шелгунова возможны беспорядки, полиция догадывалась. Градоначальнику регулярно доносили: к дому писателя толпами валят разиочинцы — студенты, адвокаты, доктора, литераторы. И что совсем уж было загадочно и тревожно — приходили рабочие. Новости какие, прости господи. Совсем распоясались. Куда конь с копытом, туда и рак с клешней…

Господин градоначальник данной ему властью решился пресечь возмутительное безобразие, распорядился выслать Шелгунова из столицы. Даже видавшие виды полицейские чины оторопели: высылать умирающего не приходилось. Каким образом выполнить приказание начальства, никто не знал. Не с диваном же его выносить…

Три для мешкали, производя видимость радения, а в глубине полицейских душ надеясь на благополучный естественный исход. Так и вышло: к началу третьего дня Шелгунов скончался.

С утра на узкой, грязноватой лестнице дома на Воскресенском проспекте, в котором жил и умер Николай Васильевич Шелгунов, толпились почитатели его таланта, друзья, просто любопытствующие; как всегда, много било студентов. Среди обыкновенной в таких случаях публики своим внешним видом выделялись представители рабочих окраин, державшиеся табунком, чувствуя себя стесненно, на вторых ролях. Некоторые господа из «чистых» с недоверчивым удивлением посматривали на них, кое-кто позволял колкие замечания: дескать, ошиблись, голубчики, здесь прощаются с писателем, а не с каким-нибудь токарем или молотобойцем. Но когда Мефодиев с Афанасьевым понесли металлический венок с темно-зелеными дубовыми листьями и с надписью «П. В. Шелгунову, указателю пути к свободе и братству, от Петербургских рабочих», их пропустили беспрепятственно, молча расступившись. Лишь один пожилой господин, по виду профессор, не удержался от восклицания: