Мост в бесконечность. Повесть о Федоре Афанасьеве

— Здорово, Федор! — гаркнули вдруг над ухом, отвлекая Афанасьева от раздумий.

В подъезде, на лестнице, в своем единственно-вечном легком осеннем пальто, как всегда, в растоптанных штиблетах на босу ногу и коротковатых штанах, на две головы над всеми возвышался Сергей Иванович Фунтиков — белокурый детина, выбравшийся в Петербург лет шесть тому назад из неведомых глубин Весьегонского уезда. Отменный токарь, он хорошо зарабатывал и мог бы, наверное, одеваться соответственно. Но все деньги, оставляя самую малость на питание, отдавал в рабочую кассу. И вступительный взнос, между прочим, когда его приняли в организацию, сделал такой, что все ахнули: двести целковых, накопленных за многие годы, не пожалел — кинул на стол царским жестом, будто сорную мелочь.

Около Фунтикова, как цыплята возле клуши, кучковалась молодежь — Костя Норинский, Андрей Фишер и еще несколько человек, которых Афанасьев в лицо не знал. Обратил внимание: на всех одинаковые финские фуражки с длинными козырьками; по бокам — медные пуговицы. Будто форма какая… Любопытно, случайно надели одинаковые фуражки или заранее уговорились? Хотел спросить, но в толчее показалось неловким, много чужих глаз. Как бы там ни было, а получилось хорошо, словно маленький отряд.

Одетый в черное драповое пальто, в щегольской шапке «пирожком», появился Егор Климанов. Умри, не догадаешься, что простой кузнец. Смахивает на приказчика от богатого купеческого дома, а то и повыше бери… Любит Егор пофрантить, водится за ним грешок.

Возбужденный, с раскрасневшимся лицом, Климапов крепко пожал руку и шепнул:

— Василий Иванович наказывал — нашим держаться во дворе, подалее от полиции… И еще говорил — раньше сроку со двора не показываться. Передай остальным…

Василий Иванович — подпольная кличка Бруснева. Стало быть, и он где-то здесь. Посматривает… А вон и Леонид Красин с братом Германом! Чуть заметно улыбнулся и к фуражке притронулся пальцами — поприветствовал.

Полиция сбилась с ног: наплыв публики превысил ожидания. Срочно потребовалось подкрепление — городовые, бухая казенными сапогами, придерживая шашки, со всех сторон подтягивались к дому, где собралась толпа. Правда, поначалу особых беспорядков не замечалось. И студенты, и курсистки, и прочие, одетые вполне прилично, держались в рамках правил. Однако, едва вынесли из дома гроб, полиции пришлось все-таки вмешаться — начались нарушения. Вопреки указанию градоначальника, собравшиеся хоронить писателя захотели до самого кладбища нести гроб на руках. Студенты затеяли смуту, подставили плечи.

— Господа, господа! — зычно крикнул пристав. — Это непозволительно! Господа, гроб должен ехать на катафалке!

Толпа заволновалась, послышались возмущенные голоса:

— Не имеете права!

— Кощунственно!

— Последние почести!

Пристав, приятно ощущая себя в центре внимания, чувствуя за собой несокрушимую силу государственной власти, надул щеки и сделал движение, будто хотел вынуть шашку из ножен. Еще громче крикнул — теперь городовым:

— Раз-зявы!! Не допускать!!!

Городовые ринулись к студентам, стали хватать за руки тех, кто держался за гроб. Действовали с остервенелым старанием, пыхтели, сопели — разжимали слабые интеллигентские пальчики.

— Господи, да что же это такое?! — истерично вскрикнул какой-то бледный господин в касторовой шляне. — Упаде-ет!

— Упадет, упадет! — подхватили в толне.

Гроб накренился, тело покойного едва не выпало на мостовую.

— Уступите им, господа, уступите! — замахал руками писатель Михайловский. — Нет сил смотреть! Уступите!

Рабочие смотрели на дикую схватку у гроба из глубины двора. Был момент, когда Фунтиков, выставив кулачище, хотел вмешаться, но Афанасьев удержал:

— Не лезь, Сережа, не след встревать…

Наступило относительное успокоение. Городовые, поправляя портупеи, выстроились вокруг катафалка; студенты и курсистки, попарно разобрав венки, выходили на проезжую часть улицы; бледный господин в касторовой шляне, оставшись на тротуаре, старательно протирал стеклышки пенсне батистовым платком.

И тут случилось то, о чем впоследствии судачили и в светских салонах, и в окраинных домишках. Едва процессия двинулась, как вдруг чей-то звонкий голос:

— Рабочие — вперед!

Федор Афанасьев и Гавриил Мефодиев подхватили венок и устремились на зов. На ходу Афанасьев крикнул:

— Теперь наш черед! Кучнее держись, ребята, кабы не разняли!

И повалили со двора мастеровые — суровые лица, плотный строй. Встрепенулся пристав: что за наваждение, откуда? Обдало жаром — проморгал! В одну секунду понял: карьере конец, подобного конфуза не простят.

Засуетились филеры, обозначились желваки на твердых скулах переодетых жандармских унтер-офицеров: растащить бы, в кулаки взять бы чумазых! Но поздно, поздно! Похоронная процессия уже вышла на Воскресенский проспект, двигаясь на глазах у почтенной публики с сторону Волкова кладбища. И впереди, высоко подняв тяжелый дубовый венок с крамольной надписью, шагали рабочие. Броситься на них — значит затеять новую свалку: при скоплении обывателей подобный исход нежелателен. Да и небезопасен: мастеровщина — народ лихой, могут память бока.

Егор Климанов, вроде бы сторонний зритель, из праздного любопытства перебегающий улицу, приблизился к своим, отрывисто бросил:

— С Воскресенского сворачивайте направо, к Литейному!

Афанасьев понял замысел. Ближайший путь на Волково кладбище — по Знаменской улице, там людей негусто. А если свернуть на Литейный, пройти затем по Невскому и дальше по Николаевской, то демонстрацию увидит весь Петербург.

Процессия тянулась медленно, в полной тишине. Дубовый венок несли теперь Фунтиков с Костей Норинским, оба в финских фуражках с медными пуговицами. Прохожие останавливались на тротуарах: кто доброжелательно, кто со злым изумлением взирая на невиданне шествие. Полицейские, ощущая свою беспомощность, мрачными тенями скользили вдоль домов по обеим сторонам проспекта. Правда, они попытались вмешаться позднее, когда студенты, сцепившись за руки, образовали живую цепь, чтобы остановить движение конки, но силу опять же применить побоялись: демонстрация теперь насчитывала более тысячи человек, пополняясь за счет примкнувших из сочувствующей публики. А когда на Обводном канале к шествию стали присоединяться толпы рабочих, возвращавшихся по домам с заводов и фабрик, полицейские вообще отстали: демонстрация набрала несокрушимую мощь.

На кладбище произошел казус: испугавшись невесть чего, из церкви сбежал священник. Искали — не нашли. Тощий звонарь трясущимися губами лепетал: «Отец благочинный отбымши… куда — не сказывали…»

Панихиду отслужить не удалось, отпели Шелгунова под открытым небом. Впрочем, и это пошло на пользу. Когда над Волковым кладбищем загремел тысячеголосый хор, со всех сторон хлынули люди, до сего часа не ведавшие о происходящем. Лезли через ограду, взбирались на деревья, чтобы получше видеть.

Над могилой первым выступил друг покойного писатель Вологдин-Засодимский. Пока он произносил прочувственную речь, в толпу пустили фуражку. Застенчивый студентик, чрезмерно волнуясь и гордясь возложенной на него миссией, пунцовея, вполголоса объяснил: «Сбор пойдет Красному Кресту для политических узников…»

Афанасьев, встретившись глазами с каким-то дубокатым типом в длинном пальто с чужого плеча, догадался: унтер, жандармский чин. Шепнул Мефодиеву: «Пора сматываться, Гаврюша, примелькались мы».

— Погоди, послушаем, — беснечно отмахнулся Мефодиев, — не конец еще…

— Зови ребят и уходи, — требовательно повторил Федор, — а то конец будет плохой. Погляди на эту рожу, запоминает… Мы свое дело сделали, пора и честь знать… Я своих увожу…

На следующий день Афанасьев услыхал от фабричных: многие участники демонстрации арестованы, особенно пострадали студенты. Когда народ, разбиваясь на мелкие группы, потянулся с кладбища в разные стороны, филеры некоторых выследили, запомнили адреса. Ночью по городу сновали пролетки, по жандармскому обыкновению — с поднятыми верхами: задержанных свозили на Гороховую в Охранное отделение, на Шпалерную в Дом предварительного заключения.