Мост

Я открыл холодильник и быстро, не чувствуя вкуса, осушил последнюю бутылку, надеясь хоть как-то заполнить образовавшуюся внутри пустоту. Какая-то непонятная, мерзкая девятка стояла перед глазами, и я никак не мог понять, что ей от меня нужно. Были и еще цифры, но девятка отчего-то казалось особенно огромной.

Наконец я осознал, что это календарь висит на стене, а я смотрю на него, и тот факт, что сегодня четверг девятого января, имеет особое значение. Потом девятка отошла куда-то на второй план. Четверг — вот в чем штука. Тогда тоже был четверг. И шесть утра показывали часы. И такая же пустота правила видимой частью города.

Что это: совпадение или роковой умысел, или новый вид сумасшествия, приступы которого столь пунктуальны и избирательны.

Всю следующую неделю эти вопросы отравляли мой маленький отпуск. Тоскливая бессонница, ранее лишь изредка посещавшая меня, неуклонно обретала хронические черты. Я вскакивал глубокой ночью с постели, пил, курил сигарету за сигаретой, бессмысленно блуждая по маленькой квартире под мертвящее постукивание часового механизма. А в шесть утра в непонятном, смешанном со страхом волнении припадал к оконному стеклу, впиваясь взглядом в белый прямоугольник площади и не видя ничего, кроме пустых скамеек и унылых безмолвных фонарей.

В четверг я проснулся в два часа по полуночи. Наполненные пивом бутылки выстроились на полках холодильника. Бутылки знали, что этой ночью мне не уснуть, и ждали меня подобные бесстрастным стеклянным врачам. Ночь для той зимы выдалась на редкость морозной. Ледяные цветы выросли на стекле, закрывая привычную панораму. Я понимал, что сидеть на скамейке этой ночью очень рискованно, но все равно, чем ниже опускалась жирная часовая стрелка, тем страшнее казалось белое застывшее окно. Сигаретный дым резал глаза, но я боялся, что, открыв форточку, увижу за ней гипсовое лицо, немигающим зеленым взглядом глядящее в мою душу.

Все это действительно походило на сумасшествие, на очень странное сумасшествие. Оно не вползало в сознание, подобно бесшумной ядовитой змее, оно действовало нагло, не прячась и не считая нужным скрывать свои действия от объекта нападения.

Форточку я открыл ровно в шесть часов. Повернул, резко рванул на себя завертку и отпрыгнул в ожидании чего-то неминуемого.

Но ничего, кроме квадрата холодной темноты, не обозначилось в образовавшемся проеме.

Несколько минут я стоял, прислонившись к холодильнику, и, кажется, что-то бормотал. А потом в лицо мне плеснула свежесть. Сделалось немного спокойнее.

Я встал на табурет и осторожно выглянул на улицу. Она сидела все там же, такая же белая и неподвижная.

Она, должно быть, не знала, что ледяные цветы распустились на стеклах, и не замечала, что звезды этой ночью яркие и колючие, как бывает в мороз. Тогда я почему-то не допускал вероятности, что скульптором, создавшим это изваяние, было больное сознание одинокого человека, извлекающего часовые батарейки, чтобы не слышать стука времени.

Хотя что взять с того человека, заполняющего пустоту горькой, навевающей мутную дремоту гадостью, если даже нынешний человек продолжает знать: безумие не приходит в шесть утра по четвергам и не уходит без двадцати семь. Безумие не бывает столь щедрым. Я скорее приму то, что именно в те жалкие сорок минут безумие отступало, и мои глаза видели нечто настоящее, живое, возможно, единственное настоящее и живое внутри непроходимого каменного прямоугольника.

Тем утром я вновь пропустил момент ее исчезновения. Привычная ноющая боль разбудила меня у окна. Частый дробный стук доносился с улицы. Разбиваясь о карниз, падали с сосулек тяжелые прозрачные капли.

Площадь лежала передо мной как на ладони: не было ни ледяных цветов, ни моего печального отражения. Все те же люди ходили по неизменным тропинкам. Все так же опрокинутая бутылка лежала у моих ног.

Но что-то новое, чужеродное не давало покоя, и я не мог понять что, пока не провел ладонью по лицу. Слезы катились по нему, неуправляемые теплые слезы. За окном стучала злобная январская оттепель, а я сидел на старом табурете и плакал, точно это солнце дотянулось и до меня, точно я был частью этой зимы и менялся вместе с нею, с той лишь разницей, что зима еще имела силы остановить капель, а я менялся необратимо.

Через несколько дней незаметно подошел к концу маленький отпуск, не добавивший в мою жизнь ничего, кроме усталости. Существование, загнанное в рамки часового циферблата, сделалось почти автоматическим. В принципе это существование ничем не отличалось от того, которое было за год или за два года до появления на площади белой женской фигуры. Я ходил по тем же улицам, и все тот же супермаркет ждал меня в начале каждого рабочего дня. И кровать, в которую я ложился для того, чтобы уснуть, стояла у той же стены с осточертевшими, облезлыми обоями. Единственным зловещим изменением стала подавляющая разум апатия.

Я совершенно позабыл слово "будущее". Словно бы я ехал по шоссе, обставленном бесполезными, но симпатичными декорациями, и внезапно попал на серый пыльный пустырь, с асфальтовым колесом, на котором у меня заклинило рулевое колесо.

И самым страшным было то, что я этого не заметил и ехал, ехал и ехал по бесконечному кругу, удивляясь окружающей меня серой пустоте.

Лишь один указатель на том кольце пытался намекнуть мне на происходящее, пытался вернуть зрение, утраченное от долгого пребывания в темноте.

Я проезжал мимо того указателя каждый четверг.

Ровно в шесть утра, независимо от того, будний это был день, или выходной, я закуривал сигарету и, подойдя к окну, смотрел на мертвую зимнюю площадь. И что-то похожее на мысли начинало копошиться в моей голове при виде женщины, сидящей в бледном электрическом свете. Я больше не засыпал на неудобном табурете и не испытывал страха. Я просто сидел и наблюдал, ожидая момента, когда она встанет со скамейки и, неторопливо удаляясь, скроется в арочном проеме девятиэтажки. Это происходило без двадцати семь. Сперва меня настораживала такая точность. Я не мог понять, как можно столь безошибочно чувствовать время. Но однажды, возвращаясь с работы, увидел электронные часы, висящие над вывеской большого продуктового магазина.

Я видел эти часы множество раз, но отчего-то не задумывался, насколько хорошо они должны быть видны с той скамейки. Я мрачно смотрел на подмигивание красного двоеточия, и скука язвительно улыбалась и подмигивала вместе с ним.

Время было повсюду. Оно подмигивало, постукивало, сыпалось невесомым песком. Я помню, как вошел в тот магазин, и глупая мысль о том, что я вхожу в берлогу времени, не давала покоя. Я взял большую металлическую корзину и с каким-то непонятным тихим бешенством принялся составлять в нее холодные омерзительные бутылки. Был канун четверга, предпоследнего четверга той памятной теплой зимы.

Выйдя из магазина, я остановился на крыльце и закурил. Невесомый, похожий на пух снег посыпался с неба. Я стоял и смотрел, как исчезают с площади тропинки. Точно бескровные раны медленно зарубцовывались на коже усталой земли. И какая-то губительная решимость зарождалась во мне. Не ощущая веса набитой бутылками сумки, я вбежал по грязным лестничным пролетам на четвертый этаж. Не раздеваясь, сняв лишь мокрые тяжелые ботинки прошел на кухню и, сев на вечный табурет, принялся вливать в себя безвкусную холодную жидкость. Сигаретный туман растекался внутри крохотного бетонного куба. И я задыхался, но не туман был этому виной. Я задыхался от ненависти. Тогда мне казалось, а вернее, я был уверен, что ненависть вызвала призрачная фигура, являющаяся каждый четверг на зимнюю площадь. Фигура, непонятным образом рушащая устои, на которых покоилась одна примитивная жизнь. Я не знал, кто и с какой целью подстроил все это, но не сомневался, что это все для меня, что я стал объектом какого-то странного эксперимента, словно кто-то заставлял меня каждый четверг сидеть на табурете и смотреть на безмолвие, наполненное неким роковым смыслом.