Мост

Она смотрела в мое окно, и у нее были зеленые глаза, хотя я не мог видеть этого взгляда. Я просто знал. Я вообще много чего знал о ней. Я даже знал, почему она с такой жуткой мистической точностью является в мой примитивный мирок, состоящий из снега, бетона и бледного света фонарей. Когда-то давно она так же сидела на той скамейке. Стояла теплая зима, был четверг. Часы показывали шесть утра. Те самые часы, подмигивающие хитрым двоеточием.

Она смотрела на эти часы и ждала. Кто-то должен был прийти, кто- то, в кого она верила. Кто-то возносящий ее над примитивным равнодушием бетона.

Она ждала, но он не пришел. Я не знал, почему он не пришел, да и откуда мне было знать, если даже она этого не знала. Но я, по крайней мере, понимал, что он не придет. Она же этого не понимала. Возможно, она убеждала себя, что спутала числа.

Зима, четверг, шесть часов утра — вот все, на что ей осталось надеяться. И однажды зажегся свет. Кто-то стоял и курил за далеким окном. И в жалкий список: зима, четверг, шесть утра добавилось слово "он".

Она решила, что я — это он.

До шести часов оставалось все меньше времени. Опустевшие бутылки мерцали под раковиной, но я не чувствовал опьянения, лишь все та же удушливая ненависть разбухала во мне с каждым новым глотком.

"Я — не он!", — хотелось крикнуть мне ей в лицо. — "Я никому ничего не обещал и мне никто не нужен!"

Помнится, я до того распалил себя, сидя в клубах табачного дыма, на фоне безлюдной площади, что меня начало трясти, и, открывая очередную бутылку, я расколотил ее о подоконник, при этом глубоко порезав левую ладонь. Боли не было. Вообще ничего не было. Я просто сидел и тупо смотрел на торчащий из-под кожи стеклянный треугольник и тонкий ручеек, струящийся по запястью и падающий на пол частыми красными каплями. И еще я вспомнил о батарейке, вынутой из настенных часов в ночь на девятое января, и у меня вдруг появилось искушение ничего не делать. Просто сидеть и смотреть, как часы, спрятанные во мне, замедляют ход. Пусть потом разрывается телефон, пусть старушенция, которой я задолжал за два месяца, продает мои вещи, пусть друзья поднимают запотевшие стопки в тишине. Пусть все катится к чертям.

А потом я бросил на площадь прощальный, как мне казалось, взгляд. Снег валил тяжелой, почти непроницаемой стеной, и я не увидел, а скорее, угадал знакомый силуэт на дальней скамейке.

Кажется, я ухмыльнулся и, выдернув из ладони осколок, бросил его в лужицу крови у себя под ногами. Падение капель участилось, но момент был упущен. Я обмотал руку полотенцем и, обувшись, вышел в подъезд. Меня слегка покачивало, должно быть, от кровопотери, но пружина, которую я сжал в себе до предела, не могла больше ждать. Я не знал, что буду делать, когда подойду к той скамейке, но это уже не имело значения.

Дорога оказалась трудной. Я шел, и не снег, а болотная топь медленно, неохотно шла мне на встречу.

Но площадь была пуста, а лукавое двоеточие подмигивало как никогда насмешливо. Без четверти семь показывали часы, висящие над входом в магазин. Сырой ветер дул мне прямо в лицо. Красное пятно медленно увеличивалось на белом полотенце. Продираясь через снежную топь, я добрался до скамейки и увидел цепочку шагов, уходящую к серым домам. Шатаясь от слабости и холода, я пошел по этим следам, не замечая, что снежное полотно за мной прочертила красная пунктирная линия. Остановился я лишь тогда, когда увидел под ногами асфальт. Одинокое такси пролетело мимо меня — чьи-то удивленные глаза промелькнули в нем и исчезли. Здесь следы обрывались. И ни малейшего их признака не нашел я на другой стороне.

Меня знобило, мысли обрывались, не успевая принять конкретные очертания. И вязкая смертоносная слабость медленно и нежно охватывала тело, вызывая желание лечь в снег и смотреть в лиловое небо.

Машины ездили по дороге все чаще, и какие-то тени расчищали засыпанные снегом тропинки.

Кажется, кто-то что-то мне кричал, но я не обращал внимания на просыпающийся город. Я бродил по обочине, тщетно пытаясь отыскать следы на той другой стороне. Но следов не было, словно женщина утонула в асфальте.

А потом случилось самое жуткое. В какой-то момент я вдруг понял, что обратного пути нет. Я не могу еще раз перейти узкую черную ленту, потому что асфальт меня засосет и я утону в нем точно так же, как утонула она.

Я стоял и смотрел на кажущийся таким близким противоположный берег, ощущая, как силы уходят по мере того, как растет кровавое пятно на снегу.

Последним воспоминаем, оставшимся от того четверга, стало светлое рассветное небо, глядеть на которое было отчего-то очень удобно.

Из больницы меня выписали через несколько дней. Я лежал в ожоговом отделении. Добрые люди не дали батарейке разрядиться, однако они слегка опоздали, и после выписки на моей левой руке осталось только три пальца. Мизинец и безымянный я оставил врачам на память.

В остальном же все хорошо. Я вернулся домой. Было много интересных встреч. Особенно запомнилась старушенция, которая плакала и причитала, глядя на мою птичью лапу. К счастью, она не заходила в квартиру в течение тех дней и не видела лужу крови на кухонном полу. Друзья, безуспешно пытавшиеся дозвониться до разрядившегося телефона, также навещали меня, и сомневаюсь, что у них остались приятные воспоминания от тех посещений. Я был очень хмур, на все вопросы отвечал сквозь зубы, а на главный вопрос о потерянных пальцах и вовсе не стал давать объяснения, заявив, что это никого не касается. И что самое обидное, я наотрез отказывался пить.

Друзья уходили, не зная, какое облегчение испытывал я, закрывая за ними дверь. Они повторяли попытки, приблизительно до конца марта, после чего мой телефон замолчал.

С работы меня как ни странно не уволили, впрочем, я не испытал ничего, узнав об этом.

Жизнь потекла неспешным мутным потоком. Ничего в сущности не поменялось.

Я остался наедине с самим собой. Ни друзей, ни родственников, лишь полусумасшедшая старушенция да сослуживцы, о существовании которых я забывал, как только заканчивался рабочий день.

Странно, конечно, но я не ощутил никаких изменений в своем существовании. Встреч с друзьями больше не было, и я не жалел об этой потере. Все равно почти все встречи проходили под звон стаканов, и потом мало что вспоминалось. А стоит ли жалеть о том, чего не помнишь?

Единственным днем, когда я мог себе позволить выпить, стал четверг. Что-то не давало мне покоя в этот день. Что-то заставляло сидеть у окна на старом табурете и напряженно смотреть на освободившуюся от снега площадь в ожидании шести часов утра.

Она больше не появлялась на той скамейке, рядом с ожившим ближе к лету фонтаном, и я, вспоминая то февральское утро, когда мне хотелось крикнуть ей в лицо, что она ошиблась, приняв меня за него, начинал сомневаться. Мне начинало казаться, что я упустил какой-то многообещающий шанс, возможно, единственный шанс поменять маршрут и вырваться с дорожного кольца.

Потом пришла новая зима — нынешняя зима. Как-то так получилось, что под Новый год я вновь очутился в давно забытой компании друзей. Давно забытое залихватское веселье захлестнуло и накрыло меня с головой. И когда я всплыл на поверхность, было уже третье января. Я лежал все на той же нерасправленной кровати, а моя одежда, как и год назад, была несвежей и измятой. И, как и год назад, в памяти была пустота.