Мотылёк

Когда я проснулся, уже вовсю светило солнце. Утро было ярким и светлым. Под нами играла и бежала вода, по ее зелено-голубому цвету можно было догадаться, что дно выложено кораллами.

– Что будем делать? Не пора ли причаливать к берегу? Жрать и пить так хочется, что я чуть не подыхаю.

Впервые послышались жалобы, что мы ничего не ели с того злополучного дня. А таких дней набралось уже семь.

– До берега рукой подать. Что за преступление, если мы причалим? – осведомился Шапар.

Сидя на корме и глядя вперед за большие скалы, поднимавшиеся из воды, я отчетливо увидел гигантскую расселину в суше. Все правильно: справа Тринидад, слева Венесуэла. Нет никакого сомнения, что мы находимся в заливе Пария. Теперь понятно, почему вода голубая, а не желтая: мы стоим на морском течении, которое разделяет две страны и далеко выносится в море. Только так, а не в устье Ориноко.

– Что будем делать? А это вам решать, ребята. Слишком большая ответственность одному принимать решение. Справа английский остров Тринидад. Слева Венесуэла. Куда хотите идти? Нам надо выбираться на берег поскорее. Лодка в таком же плачевном состоянии, как и мы сами. Здесь у нас двое, которые отбарабанили свой срок: Гитту и Баррьер. Мы втроем: Шапар, Депланк и я рискуем больше. Нам всем решать. Что скажете?

– Лучше идти на Тринидад. Мы ничего не знаем о Венесуэле.

– Незачем принимать решение, – сказал Депланк. – За нас это сделает катер, который сюда направляется.

И действительно, к нам быстро приближался катер. Подъехал и остановился метрах в пятидесяти. Человек поднес к губам рупор. Я заметил флаг – не английский. Такого флага я раньше не видел: очень красивый и весь усыпан звездами. Должно быть, венесуэльский. Позже этот флаг стал «моим флагом», штандартом моей новой родины, самым волнующим для меня символом, воплощающим в куске ткани самые благородные качества замечательного народа, ставшего впоследствии моим народом.

– Qui'enes son? (Кто вы?)

– Французы.

– Est'an locos? (Вы сошли с ума?)

– Почему?

– Porque est'an amarrados a las minas. (Потому что вы привязались к мине.)

– Вы поэтому и не подходите ближе?

– Да. Немедленно отчаливайте.

– Хорошо.

Шапар в три секунды отвязал линь. Оказывается, мы пришвартовались к связке плавающих мин. Мы подошли к катеру, и капитан сказал нам, что это просто чудо, что мы не взлетели на воздух. Они не стали спускаться в лодку, а передали нам кофе, горячее молоко с сахаром и сигареты.

– Идите в Венесуэлу. Вас хорошо примут, уверяю вас. Мы не можем взять вас с собой, потому что спешим на маяк Баримас. С него надо снять тяжело раненного человека. Срочное дело. Решайте сами, но на Тринидад не ходите: десять против одного, что подорветесь на мине. А там…

И с последними словами капитана «Adi'os, buena suerte (до свидания, удачи)» катер отвалил. Нам оставили два литра молока. Мы подняли парус. К десяти часам утра, после кофе и горячего молока, мой желудок стал приходить в порядок. Покуривая сигарету, я направил свою лодку без всякой предосторожности к берегу, и вскоре она уткнулась в мягкий пляжный песок. На берегу нас встречало человек пятьдесят, пришедших посмотреть на прибытие странного судна, на котором вместо мачты какой-то обрубок, а вместо паруса болтались куртки, рубашки и штаны.

Тетрадь тринадцатая Венесуэла

Рыбаки из Ирапы

Я открыл для себя новый мир, народ и цивилизацию, ранее совершенно не известные мне. Эти первые минуты нашего пребывания на венесуэльской земле были настолько волнующими, что не с моими талантами их описывать. Здесь требуется талант посолиднее, чтобы объяснить, выразить, обрисовать всю атмосферу сердечного приема, оказанного нам этими простыми и щедрыми людьми. Среди них есть белые и черные, но основной оттенок кожи – светлый, какой бывает у белого человека, если он несколько дней позагорает на солнце, и почти у всех штаны закатаны до колен.

– Бедные люди, до какого состояния вы дошли! – причитали они.

Рыбацкая деревня, куда мы прибыли, называется Ирапа, административно она входит в штат Сукре. Женщины деревни, все без исключения, немедленно превратились в наших нянечек, сиделок и опекунш. Тут и молодые (небольшого роста, но, боже, до чего изящные), и среднего возраста, и пожилые.

Нас привели в дом, где висело пять гамаков, сплетенных из шерсти, стояли стол и стулья. Там каждого из нас натерли с головы до пят маслом какао. Ни одну живую ранку не обошли. Оголодавшие, умирающие от усталости, после столь длительного поста, вызвавшего определенное обезвоживание организма, мы попали в добрые руки рыбачек. Они были прекрасно осведомлены, что в подобном состоянии больному надо не только спать, но и питаться, съедая за раз очень небольшие порции пищи.

Мы лежали каждый в своем гамаке, и наши сиделки-самоучки кормили своих пациентов с ложечки даже во сне. Силы полностью оставили меня в тот момент, когда меня уложили в гамак, предварительно смазав все мои болячки маслом какао. Я словно куда-то провалился: спал, ел и пил, совершенно не сознавая, что творится вокруг меня.

Мой пустой желудок никак не хотел принимать первые ложки тапиоки. Впрочем, не только мой. Нас всех рвало по несколько раз иногда с частичным, а иногда с полным отторжением пищи, которую эти добрые женщины вводили нам в рот.

Жители Ирапы исключительно бедны. И тем не менее никто не остался к нам безучастным – каждый старался помочь, чем мог. Через три дня благодаря их коллективной заботе и нашей молодости мы были снова почти на ногах. Мы уже не лежим часами, а сидим в прохладной тени под навесом из веток кокосовой пальмы и разговариваем с жителями Ирапы. Они не так богаты, чтобы одеть нас всех сразу. Поэтому организовались небольшие группы: одна занимается Гитту, другая – Депланком и так далее. А мною занимается целая дюжина.

Первые дни нас одевали во что попало, все поношенное, но безупречно чистое. Сейчас, если предоставляется возможность, нам покупают то новую рубашку, то штаны, то ремень, то пару домашних туфель. Среди ухаживающих за мной есть две очень молоденькие девушки. Они похожи на индианок, но уже заметно чувствуется испанская и португальская кровь. Одну зовут Тибисай, другую – Ненита. Они мне купили рубашку, штаны и домашние туфли, которые они называют «альпаргатас». Туфли с открытой пяткой, поддерживаемой ремешком, подошва без каблуков, открытый носок, а сверху матерчатая плетенка.

– Нам незачем спрашивать, откуда вы. И по татуировке видно, что бежали с французской каторги.

Это растрогало меня еще больше. Надо же! Знают, что мы отбывали срок за серьезные преступления, бежали из тюрьмы. А ведь в газетах и журналах каких только ужасов про нас не понаписано! И что же? Эти скромные и послушные люди считают вполне естественным взять нас к себе и оказать помощь? То, что богатый или просто зажиточный человек раздает нуждающимся одежду или кормит их из своих обильных запасов, – это уже добродетель. Но когда бедняк отдает последнее и делит пополам маниоковую или кукурузную лепешку, в то время как ему самому и его семье не хватает еды, – это высшая добродетель. Разделить скудную трапезу с незнакомцем, беженцем правосудия – это ли не проявление истинного благородства!