Мотылёк

С этими словами комендант оставил нас.

Жюльетта подошла ко мне, положила свою руку мне на плечо, глядя прямо в лицо. Ее черные глаза светились еще больше оттого, что на них навернулись слезы, которые, к счастью, ей удавалось сдерживать.

– Ты с ума сошел, дружочек Папийон. Если бы ты мне сказал, что хочешь бежать, я смогла бы устроить все гораздо проще и легче. Я просила мужа помочь тебе, насколько это возможно, но он говорит, что, к сожалению, это не от него зависит. Я послала за тобой, чтобы посмотреть, как ты себя чувствуешь, – это во-первых. Поздравляю, ты не падаешь духом и выглядишь лучше, чем можно было ожидать. А во-вторых, я хочу расплатиться с тобой за рыбу, которую ты так щедро нам давал в течение этих месяцев. Вот тысяча франков – это все, что у меня есть. Жаль, что не могу дать больше.

– Послушайте, мадам, мне не нужны деньги. Поймите, прошу вас, я не могу их принять: это могло бы повредить нашей дружбе.

И я отстранил от себя ее руку с деньгами, которые она так красиво мне предложила – две банкноты по пятьсот франков.

– Прошу вас не настаивать, мадам.

– Как хочешь, – сказала она. – Не желаешь ли немного аперитива?

В течение часа с небольшим эта великолепная женщина в совершенно очаровательной манере разговаривала со мной. Она полагала, что суд должен отвести от меня обвинение в преднамеренном убийстве этой свиньи. Мне могут дать от восемнадцати месяцев до двух лет.

Когда я стал прощаться с нею, моя ладонь надолго задержалась в ее руках. Крепко пожав ее, она сказала:

– До свидания. Удачи.

И разрыдалась.

Комендант отвел меня в изолятор. На обратном пути я сказал ему:

– Месье комендант, ваша жена – самая благородная женщина на свете.

– Знаю, Папийон, она создана не для такой жизни, как здесь. Для нее она слишком жестока. Что поделаешь? Еще четыре года – и я выйду в отставку.

– Хотелось бы воспользоваться представившимся мне случаем, комендант, и поблагодарить вас за хорошее обращение со мной. И это несмотря на то, что у вас было бы больше всех неприятностей, окажись мой побег успешным.

– Да уж, головной боли было бы предостаточно. И все же, должен признаться, вы заслуживаете успеха.

Поравнявшись с воротами изолятора, комендант сказал мне:

– До свидания, Папийон. Да поможет вам Бог. Вам нужна его помощь.

– До свидания, месье комендант.

Да, Божья помощь мне действительно понадобится: военный трибунал под председательством жандармского майора был безжалостен. Три года за воровство, незаконное присвоение казенного имущества, осквернение могилы, попытку бежать. И сверх того пять лет за непреднамеренное убийство Селье. Отбытие наказания последовательное и непрерывное. Итого восемь лет одиночного заключения. Если бы я не был ранен, то меня, без всякого сомнения, ожидал бы смертный приговор.

Суд, который обошелся со мной столь круто, был более снисходителен к поляку Дондоскому, убившему сразу двух человек. Ему дали только пять, хотя преднамеренность и умысел присутствовали в этом случае без всякого сомнения.

Дондоский работал пекарем, делал опару и больше ничего. Трудился с трех до четырех утра. А поскольку пекарня стояла рядом с пристанью и ее окна выходили на море, он все свое свободное время удил рыбу. Это был тихий человек, по-французски говорил плохо, ни с кем близких дружеских отношений не заводил. Всю свою любовь и привязанность этот бессрочник направил на жившего с ним великолепного черного кота с зелеными глазами. Они спали вместе в одной кровати, кот следовал за ним повсюду, как собака, а когда Дондоский работал, кот тоже находился рядом. В общем, кот и человек оказались преданнейшими друзьями. Ходили они везде вместе; только когда день выдавался особенно жарким и не было тени, кот самостоятельно шел в пекарню и укладывался спать в гамаке своего друга. Когда колокол отбивал полдень, кот отправлялся к морю встречать поляка, который там же кормил его мелкой рыбешкой. Он подманивал кота, держа и раскачивая рыбу на весу, кот прыгал и ловил ее.

Все пекари жили вместе в одной комнате рядом с пекарней. Однажды два зэка, по имени Коррази и Анджело, пригласили Дондоского отведать тушеного кролика, приготовленного Коррази, который готовил это блюдо раз в неделю. Дондоский не отказался, сел за стол, поставил бутылку красного вина и съел свою порцию. А вечером кот домой не вернулся. Поляк искал его повсюду, но тщетно. Прошла неделя – кот как в воду канул. Поляк так убивался из-за потери друга, что, казалось, сама жизнь потеряла для него всякий смысл. Поистине грустно, когда любимое существо, отвечающее тебе взаимной любовью, так неожиданно и загадочно пропадает. Жена одного надзирателя, прослышав про такое великое несчастье, дала ему котенка. Дондоский прогнал его и с негодованием спросил женщину, как она могла вообразить себе, что он может любить какого-то другого кота, а не своего собственного: это было бы большим оскорблением памяти пропавшего друга. Так он сказал ей.

Однажды Коррази ударил мальчишку, ученика-пекаря, служившего также раздатчиком хлеба. Мальчишка не спал с пекарями, а приходил из лагеря. Разобидевшись и негодуя, он стал разыскивать Дондоского. Нашел его и сказал:

– Ты знаешь, не кролика ты ел у Коррази и Анджело, а своего кота.

– Где у тебя доказательства, паршивец? – закричал поляк, схватив мальчишку за горло.

– Я видел, как Коррази закапывал шкуру кота под манговым деревом, которое растет за жилищем лодочников.

Поляк помчался туда как угорелый и действительно обнаружил шкуру кота. Он выкопал ее, сгнившую уже наполовину, головы почти совсем не было, промыл в морской воде, высушил на солнце, завернул в чистое новое холщовое полотенце и захоронил глубоко в сухом месте, чтобы не добрались муравьи. Об этом он сам мне рассказывал.

Ночью Коррази и Анджело, сидя рядышком на массивной скамье в комнате пекарей, играли в карты при свете керосиновой лампы. Дондоский, сорокалетний крепыш среднего роста, широкоплечий и сильный, приготовил дубину из железного дерева, тяжелую – самое настоящее железо. Подойдя к игрокам сзади и не говоря ни слова, он нанес им удар по голове. Обе головы раскололись, как два спелых граната. Мозг разлетелся по всему полу. Дондоский не помнил себя от ярости. Ему было мало просто убийства: он собрал мозг с пола руками и размазал его по стене. Вся комната была забрызгана кровью и мозгом.

Хотя жандармский майор, председатель военного трибунала, не проявил ко мне никаких симпатий, в отношении Дондоского он проявил предельное милосердие, и тот отделался пятью годами за два преднамеренных убийства.

Второй срок одиночного заключения

Обратно на острова мы возвращались с поляком прикованные друг к другу. Нам не дали долго околачиваться в карцерах Сен-Лорана! В понедельник нас доставили туда, в четверг судили, а в пятницу утром уже отправили на острова.

Итак, мы на борту судна. Шестнадцать человек, двенадцать приговорены к одиночному заключению. Переход оказался не из легких: море штормило, зачастую крутая волна обрушивалась на палубу, окатывая всю посудину от киля до клотика. Наше отчаяние достигло предела: я стал надеяться, что старое корыто затонет. Я ни с кем не разговаривал, а морской ветер, насыщенный солевыми брызгами, жалил мне лицо, окутывал вихрем, оставляя меня наедине с собой. Я не прятался от него. Напротив, я нарочно дал сорвать с себя шляпу: восемь лет одиночки – какие тут могут быть шляпы! Ветер хлестал меня, а я подставлял ему лицо, глубоко дышал, почти задыхаясь. Я вдруг представил себе, как будет тонуть судно, и вдруг спохватился: «Акулы сожрали Бебера Селье. Тебе тридцать, и впереди восемь лет одиночки». Возможно ли выдержать такой срок в стенах «Людоедки»?

Опыт подсказывал, что это невозможно. Четыре, в крайнем случае пять – это предел человеческих сил. Если бы не убийство Селье, я получил бы три или два. Оно очень повредило мне, особенно осуществлению побега. Нельзя было убивать эту крысу. Долг человека, долг по отношению к самому себе обязывал меня не заниматься самосудом. Прежде всего надо было думать о жизни – жизни ради побега. Как я позволил себе совершить такую ошибку? Даже в тех обстоятельствах, когда решался вопрос кому жить – ему или мне? Жить, жить, жить. Эту религию – мою собственную религию следовало бы использовать раньше, а сейчас просто необходимо.