Мотылёк

– Вы и есть Папийон?

– Да, месье комендант.

– Странный вы субъект, – заметил он, перелистывая бумаги.

– Что же во мне странного?

– Видите ли, с одной стороны, вы характеризуетесь как опасный во всех отношениях. Вот тут даже выделено красным: «Постоянно настроен на побег». А с другой стороны, есть и такая запись: «Пытался спасти ребенка, дочь коменданта Сен-Жозефа, от акул». У меня у самого две маленькие девочки, Папийон. Хотите взглянуть на них?

Он позвал их, и пара белокурых девчушек трех и пяти лет появилась передо мной в сопровождении молодого араба в белой одежде и прехорошенькой шатенки.

– Ты видишь этого человека, дорогая? Именно он пытался спасти твою крестницу Лизетту.

– О, позвольте пожать вашу руку, – сказала молодая женщина.

Пожать руку заключенного – это большая честь для него. Никто из тех, кто на воле, не протянет ее заключенному. Для меня этот непроизвольный жест оказался весьма трогательным.

– Да, я крестная мать Лизетты. Мы близкие друзья семьи Грандуа. Что ты собираешься сделать для него, дорогой?

– Сначала он пойдет в лагерь, а затем, – комендант повернулся ко мне, – вы дадите мне знать, чем бы вы хотели заняться на острове.

– Благодарю, месье комендант. Спасибо, мадам. Скажите, пожалуйста, почему меня отправили на Сен-Жозеф? Ведь это же почти наказание.

– Причина мне неизвестна. Я бы сказал так: новый комендант боится, что вы убежите.

– Он не ошибается.

– Сейчас ужесточились меры наказания служащих, по вине которых произошел побег. Раньше, до войны, можно было потерять одну нашивку, а теперь без всяких-яких лишаешься всех вместе с мундиром. Потому-то он и послал вас сюда. Для него лучше, если вы будете на Сен-Жозефе, чем на Руаяле. Никакой ответственности.

– Сколько вам служить здесь, месье комендант?

– Восемнадцать месяцев.

– Я не могу так долго ждать, но я придумаю, как вернуться на Руаяль, чтобы не наделать вам каких-либо неприятностей.

– Спасибо, – сказала женщина. – Приятно знать, что вы так великодушны. Если в чем-то будете нуждаться, немедленно приходите к нам. Папа, предупреди караульный наряд в лагере, чтобы Папийона приводили ко мне, когда бы он ни пожелал.

– Да, дорогая. Мохамед, проводи Папийона в лагерь. Папийон, в каком корпусе вы хотели бы остановиться? Выбирайте.

– О, это нетрудно. Прошу поместить меня в корпус опасных преступников.

– Да, это действительно нетрудно, – сказал комендант, смеясь. Он написал записку и передал ее Мохамеду.

Я оставил дом на набережной, служивший коменданту и резиденцией, и офисом, в котором недавно жила Лизетта. В сопровождении молодого араба я явился в лагерь.

В тот день начальником караула оказался пожилой и злющий корсиканец, известный живоглот по имени Филиссари.

– Значит, Папийон. Ну-ну. Ты знаешь, либо я хороший, либо плохой. Не вздумай бежать. Если попадешься – пристрелю вот этой рукой. Через два года ухожу в отставку. Поэтому знай: никому спуску не даю.

– Мне нравятся корсиканцы. Обещать не буду, но побегу тогда, когда вы не будете на дежурстве.

– Прекрасно, Папийон. Только так мы не будем врагами. Молодым легче перенести весь этот шум и неприятности, связанные с побегом. А я уже в возрасте, да к тому же скоро ухожу в отставку. Итак, договорились. Отправляйся в корпус по предписанию.

И вот я в лагере. В точно таком же корпусе, как и на Руаяле. В нем проживает человек сто – сто двадцать. Тут и Пьерро Придурок, и Отен, и Арно, и Жан Карбоньери. По правде говоря, мне бы следовало присоединиться к «шалашу» Жана в том смысле, что он брат Матье. Но на черта мне нужны его приятели – Арно с Отеном. Поэтому я пристроился к Карь'e и Пьерро Придурку.

Остров Сен-Жозеф более дикий, чем Руаяль, и поменьше, хотя кажется, что он больше, поскольку слишком вытянут. Лагерь расположен на полпути от моря. Сам остров состоит как бы из двух плато – одно над другим. На первом плато расположен лагерь, а на втором, более высоком, громоздится мрачное здание тюрьмы-одиночки. Кстати, узников из тюрьмы продолжают водить купаться на один час в день. Будем надеяться, что так будет и дальше.

Каждый раз, когда наступало время обеда, араб, служивший в доме коменданта, приносил мне в судках с деревянной ручкой обед из трех блюд на одну персону. Он выставлял три миски и забирал посуду, принесенную вчера. Это крестная мать Лизетты посылала мне те же кушанья, которые готовила для своей семьи.

В воскресенье я отправился к ней с визитом, чтобы поблагодарить. Весь день мы провели за разговорами, и я играл с детьми. Глядя на белокурые головки, я размышлял о том, как трудно бывает определить, где пролегает граница долга. Ужасная опасность нависала над этой семьей, если те два маньяка не отказались еще от своих замыслов. По доносу Джиразоло багры догадались выслать обоих на Сен-Жозеф, но недодумались разделить их. Если, положим, мне следует сказать, что их необходимо отделить друг от друга, тогда как бы подтвердится правдивость и серьезность первоначального сигнала. А как в этом случае отреагируют багры? И я решил, что будет лучше помалкивать в тряпочку.

Арно и Отен едва со мной разговаривали. Я предпочитал держаться с ними ровно, но не вступать в приятельские отношения. Жан Карбоньери вообще не сказал мне ни слова: он сердился на меня за то, что я отказался присоединиться к его «шалашу». В нашем «шалаше» было четверо: Пьерро Придурок, Маркетти, получивший как скрипач второй приз на музыкальном фестивале в Риме (он до сих пор может играть часами, чем повергает меня в меланхолию), Марзори, корсиканец из Сета, и я.

Я никому не говорил о неудавшейся попытке мятежа на Руаяле, и у меня сложилось впечатление, что здесь, на Сен-Жозефе, тоже никто ровным счетом ничего не знал о нем. Неужели те ребята все еще не отказались от своих намерений? Всех троих подрядили на действительно каторжную работу, состоявшую в том, чтобы таскать волоком огромные валуны, впрягаясь в своеобразное ярмо. Валуны предназначались для строительства плавательного бассейна в море. Делалось это так: камень опутывался цепями, к ним крепилась еще одна цепь метров пятнадцать-двадцать в длину, затем к ней справа и слева крюками цеплялись узники, а сам крюк являлся элементом упряжки, накидываемой на плечи или на грудь. Словно животные, они тащили проклятый валун до того места. Это была тяжелая работа. Да еще на солнцепеке! Да еще изнурительная до одури!

Послышались выстрелы со стороны причала – винтовочные, из карабинов и револьверов. Я знал, что это значит: маньяки начали действовать. Но как развиваются события? Кто побеждает? Стрельба застала меня в корпусе. Я как сидел на стуле, так и остался сидеть не шелохнувшись. Заключенные заволновались.

– Мятеж!

– Мятеж? Какой мятеж? – Этим я дал ясно понять, что мне ничего не известно.

В тот день Жан Карбоньери не вышел на работу. Он подошел ко мне, бледный как полотно, несмотря на загар, и едва слышно произнес: