Мой ангел злой, моя любовь…

Анна не спросила ни слова, только взглянула на горничную, что бухнулась на колени позади нее, размашисто крестясь, и, получив короткий кивок, вернулась к молитве. Вскоре Глаша ушла, подчиняясь молчаливому знаку Михаила Львовича, который зашел в образную после ужина. Приближался день, в который подарил ему Господь его первенца, его Петрушу, и он не мог не зайти нынче перед тем, как уйти к себе на ночной покой, не попросить Спасителя о сыне.

Отец и дочь долго стояли на коленях, каждый прося о чем-то своем и в то же время пересекаясь в чем-то в своих просьбах. Только едва слышно шептал что-то Михаил Львович, да тихо шелестела шаль, когда крестилась Анна. Мигали тонкие огоньки в лампадках перед образами, освещая скудным светом тонкие черты, глядящие с легкой печалью и пониманием в глазах на молящихся.

Потом, прочитав уже вместе и в один голос «Отче наш», медленно поднялись с колен.

— Ох-хо-хо, — вздохнул Михаил Львович насмешливо, но в то же время с грустью в возгласе. — Это я должен руку тебе подавать, а не ты мне, душа моя… Но что поделать-то? Годы! J'ai d'ej`a pass'e l'^age de… [347]

— Не говорите так, папенька! — возразила ему Анна, беря его под руку, ласково сжимая его локоть через ткань сюртука. — Вы не юнец, но и не старец.

347

Годы мои вышли… (фр.)

— Милочка моя! — Михаил Львович поцеловал ее быстро в лоб, пригладил чуть растрепавшиеся локоны. — Ты душенька у меня, право слово. Позволь, провожу тебя до покоев твоих, одеяло тебе подоткну, как ранее, когда ты была совсем младенчиком у меня. Ох, годы-годы!

Они шли медленно по дому, в сопровождении лакея, что ожидал их подле дверей образной и ныне освещал путь, и вспоминали оба отчего-то прошлый год, когда готовились к Покрову. Анна тогда вышила золотом облачение на престол, украсила тот мелким жемчугом. Весь год работала, преодолевая собственное нетерпение, усердно творила дар для местного храма к празднику святому. Михаил Львович тогда так был горд своей дочерью перед соседями, что собрались тогда со всех окрестных земель, что отец Иоанн не мог не пожурить его в том.

— Проси у Богородицы нареченного справного! — твердила тогда Пантелеевна Анне, которую прибирала Глаша на службу. — Скажи перед образом: «Покров — Пресвятая Богородица, покрой мою головку кокошником из жемчугов»…

— Ох, какой кокошник, родимая! Какие жемчуга! — смеялась тогда Анна, но все же повторила эти слова в церкви, суеверно надеясь на то, что слова нянечки сбудутся, и Богородица пошлет ей жениха, о котором мечтала втайне от всех. Чтобы любил горячо! Чтобы жить не мог без нее! И она… чтобы она полюбила!

А спустя три месяца обернулась в церкви, заметив интерес petite cousine, и сама потерялась в тех глазах, что смотрели тогда так сурово из-под светлой челки. Но они могут смотреть и иначе, она знала это ныне, помнила!

— Как вы перенесли ее кончину? — спросила Анна, когда они ступали по картинной, задержались у одного из портретов, изображающих даму в пышном платье прошлого века и припудренном парике. Лукаво смотрели глаза с портрета, изгибались в таинственной улыбке пухлые губы, пальчики теребили длинный локон, спускающийся на грудь, стянутую узким корсажем шелкового платья. Красавица, что предпочла положение жены провинциального военного, статусу супруги титулованного и состоятельного человека, дочь, не убоявшаяся пойти наперекор суровому отцу ради любви, вскружившей ей голову. Мать Анны, которую она знала только по портретам и рассказам отца, тетушки и слуг.

Михаил Львович долго смотрел на любимые черты, а потом улыбнулся Анне грустно:

— Едва пережил, душа моя. Коли б не было детей, то и греха не убоялся бы. Она была всем для меня: моей душой, моим светом, моим дыханием. Господь подарил на время мне прелесть рая, а после так жестоко отобрал… Не роптать, сказал мне тогда отец Иоанн, принять Его волю. Столько прошло, а я так и не сумел этого сделать… Отчего ты спросила вдруг?

Но Анна только плечами пожала. А потом долго стояли молча перед портретом, вглядываясь в черты, любуясь красотой женщины, изображенной на нем.

— Ты вся в мать, душа моя, — ласково погладил пальчики дочери Михаил Львович, уводя Анну далее по холодной анфиладе комнат, к домашним половинам. — Но норов все же мой. Хотя упрямство от нее, голубы моей… это не моя черта…

— Что это, папенька? Слышите? — вдруг остановилась Анна. Испуганно оглянулся лакей на хозяев, тоже ясно расслышавший шум на подъездной аллее, крики, громкое ржание лошадей. Михаил Львович тут же поспешил в вестибюль, буквально таща за собой вцепившуюся в его руку Анну. Она наотрез отказалась уходить к себе одна, но и отпускать отца без сопровождения вниз, в вестибюль не желала.

В переднем уже открывал двери перепуганный швейцар. Михаил Львович сделал знак Анне оставаться наверху у начала лестницы, а сам торопливо спустился к буквально ввалившимся в дом людям в крестьянских армяках и овчинных тулупах, с бородатыми грязными лицами. Некоторые тащили под руки тех, кто даже ногами шевелить не мог самостоятельно.

— Михаил Львович, милый! — обратился к нему один крестьян, с образком Николая Угодника поверх армяка, прямо под короткой бородой. Анна удивилась, услышав правильную четкую речь его. — Помогите в который раз, Христа ради! Нарвались на разъезд неприятеля, под пулями едва ушли, разделившись. Часть ушла к Можайску, часть к Займищу. А нас вон ныне гонят уж с заката самого. Гонят, как зверя на охоте. Схороните да помогите раненым людям моим. Задели вон Архипа да Николая Петровича.

Михаил Львович кивнул рассеянно, а потом взглянул на Анну, притаившуюся на лестнице. Человек в крестьянском армяке перевел взгляд, следуя за его взором, вверх на девушку, и тут же поклонился, с таким достоинством, будто на балу повстречались или на другом достойном собрании.

— Анна Михайловна, pardonnez-moi, не имел чести и удовольствия быть представленным вам, — а потом заторопил по знаку хозяина своих людей пройти через вестибюль в парк, откуда можно было скоро уйти в лес. Преследователям пришлось бы объезжать имение вокруг, давая беглецам преимущество во времени. Но это в случае, если не обнаружат их следов в парке, а иначе…

Раненых же понесли в мезонин, чтобы укрыть в нежилых помещениях, между сундуками и коробками. В одном из них, которых совсем повис на руках товарищей, Анна узнала сына Ивана Фомича, Архипа, по тому, как прижался на миг к его груди дворецкий, как побледнел лицом, что даже в скудном свете пары свечей было заметно. Его единственного поспешили унести из дома и спрятать в парке на время. Ему уже было все равно — пуля оборвала его жизнь, пробив легкое.

За единый миг опустел вестибюль. Только-только был полон людей, суетящихся, переговаривающихся резким шепотом, и вот нет никого, кроме бледного Ивана Фомича, прислонившегося к стене, Михаила Львовича, задумчиво вслушивающегося в перестук копыт за окном, пары лакеев и швейцара, мнущего в руках фуражку, Анны, по-прежнему стоящей на лестнице, вцепившейся в холодные перила. Она тоже слышала шум приближающегося к дому отряда, только и успела вскрикнуть: «Папенька!», как в двери снова заколотили кулаками, застучали в окна, заглянув в вестибюль и заметив находящихся в нем людей.

Швейцар натянул фуражку и по знаку хозяина открыл дверь. Шагнувший в вестибюль офицер, не стал снимать с головы каску, проигнорировав правила приличия, быстро огляделся, а потом обратился к Михаилу Львовичу:

— Добрый вечер, месье. Лейтенант 5-го уланского полка Его Императорского Величества Лажье Анри-Мария. Смею обратиться к вам, как к честному и благородному господину, с вопросом и надеюсь получить на него достоверный ответ. И прошу вас, месье, обойдемся без лишних слов в этот поздний час. И мы разойдемся с вами ныне в довольстве друг от др