Мой ангел злой, моя любовь…

Марья Афанасьевна вздохнула, достала из-за ворота платья платок и промокнула глаза. Столько лет прошло, а рана в сердце так и не зажила, предательство родных людей так и не забыто!

— Мое сердце плакало кровавыми слезами, когда я шла к аналою под руку с Завьяловым. Ведь за седмицу до того моя сестра вышла из храма в Коломне женой. Женой моего любимого! Да, Анна, люди жестоки даже к родной крови! Она писала к нему тайком, в деталях повествуя о моем столичном житье, о поцелуе, который видела тайком, о моем влечении к графу, о котором я сама открылась ей. Она была уже в летах — двадцать годов сравнялось к тому времени, засиделась в девицах из-за оспин, которыми наградила ее зараза в младенчестве. Единственный путь стать женой был…, - Марья Афанасьевна вдруг запнулась, косо взглянула на Анну, слушающую каждое ее слово. Продолжила свою речь медленнее, словно подбирая слова. — У нее был единственный путь выйти замуж, и она отменно по нему пошла. Рассорить сестру с тем, на кого сама положила глаз, стать доверительницей, стать для него слушательницей внимательной, заботливым другом, а после… после… У них довольно скоро после венчания родился сын. Борис в честь отца нашего батюшки. На него она перенесла всю свою любовь, которую так и не принял тот, кому она предназначалась. О Боже, как я ненавидела их, сестру и своего супруга! Он стал жесток и груб после венчания, совсем не таким, каким я видела его, когда слепо ступила к нему в объятия. То была страсть, не любовь, а только влечение… Я увлеклась, и я ошиблась. Горькая расплата за дни обмана!

— Этот человек… это Оленин-отец? — спросила удивленная услышанным рассказом Анна. Марья Афанасьевна улыбнулась грустно, видя ее лицо.

— Да, Анна, это Павел Оленин, — она полезла за ворот платья, извлекла на свет свечей золотой овальный медальон. Распахнулась с легким щелчком крышка, и графиня протянула Анне его, показывая портрет молодого человека в темно-зеленом мундире Семеновского полка. Он был так схож лицом с Андреем, что у Анны даже дыхание перехватило. Только родимое пятнышко маленькое на левой щеке показывало различие между отцом и сыном. Да и Оленин старший был в парике, когда как Андрея Анна помнила светловолосым, с прической `a la Titus [356] , а не при пудре.

356

Прическа подразумевала, что волосы зачесываются на лоб, в подражание бюстам римского императора Тита и соответствовала «ампирным» вкусам эпохи

Марья Афанасьевна провела кончиками пальцев по локону, закрепленному в крышке медальона, а потом закрыла его, спрятала обратно под платье и сорочку, к самому сердцу.

— Мы обменялись локонами, когда дали друг другу клятву быть вместе, — сказала она. — Я носила его прядь волос в этом медальоне. Надежно прятала его все годы, пока был жив муж. Завьялов бы лютовал, коли бы проведал о моей тайне. А Павел прятал мой локон в кольце. И в гроб с ним лег, — графиня прикрыла на миг глаза, вспоминая, как стояла в храме и смотрела только на любимые черты, пока отпевали покойника. И поцелуй в холодные губы, который позволила себе тогда, не обращая внимания на тех, что был на отпевании. Первый за долгие годы и последний. Плевать ей на толки и сплетни! Она бы и в гроб легла, чтобы ее закопали с ним, лишь бы быть с ним!

Тридцать с лишним лет врозь телами, вместе сердцами и душами. Лежать с другими, чужими в постелях и представлять, что не он или она подле тебя. Крестить его ребенка, представляя, что это их совместное дитя, растить после этого мальчика и думать, что это их сын. Бояться ненароком коснуться друг друга, чтобы не выдать себя после взглядами.

«Прости меня, — напишет Павел ей в последней предсмертной записке, которую после графине отдаст его комердин. — Я не должен был потакать своей гордыне и ревности слепой, а слушать только свое сердце. Своими руками вымостил и тебе, и себе, и им, нашим супругам, дорогу в ад. Ведь я любил всегда только тебя… до последнего вдоха…»

— Слушайте всегда свое сердце, ma chere, — проговорила медленно Марья Афанасьевна, гладя руку Анны. — Только сердце скажет правду, более никто, даже разум обмануть может. Тот единственный поцелуй, сломавший мне жизнь, не был сладок, как те, что дарил мне Павел, а горечь от него я ощущаю до сего дня….

Глава 21

Анна просидела в покоях Марьи Афанасьевны почти весь остаток дня, ушла к себе только, чтобы переменить платье к ужину. Они долго молчали после рассказа о прошлом графини, и это молчание нарушила именно Марья Афанасьевна, указывая на кольцо на руке Анны.

— Я все это время никак не могу взять в толк, откуда оно у вас, — тихо проговорила она. — Я готова поклясться, что Андрей не давал его вам до своего отъезда из Милорадово в тот день. Да и расстались вы тогда далеко не как невеста с женихом. Как чужие ведь простились, — не смогла сдержать укора, и Анна отвела взгляд в огонь, пытаясь скрыть от нее волнение при воспоминаниях, нахлынувших в тот же миг.

— Я… мы виделись после… тогда и отдал мне…

— Как это безрассудно! — вдруг стукнула тростью об пол Марья Афанасьевна. — Ох, попался бы ныне под руку! Вот ведь стервец! Ведь была же ошибка прежде… и сызнова…

И Анна резко повернулась к графине, заслышав, как резко прервала та свою реплику, вспомнив спустя миг слова брата, сказанные в тот вечер: «…невинности была лишена madam Nadine в объятиях младшего брата, а женился на ней старший, видно, прикрывая грех…». Она не думала о них с тех самых пор, а тут словно ударил кто-то этими словами, ударил больно, наотмашь. Невольно взглянула на кольцо на своем пальце. Носила ли та этот перстень с гранатами, как символ будущего брака с Олениным? Старшим или… или все-таки младшим? И раз истинно, что говорил тогда Петр о браке со старшим братом Олениным после неких отношений с младшим, то вдруг и остальное — правда? Набраться бы смелости ныне да спросить графиню, когда та стала откровенна с ней. Но девице не пристало спрашивать о подобных вещах, думать о них нельзя было, и Анна снова отвела взор на всполохи огня в камине, смущенная и тем, что невольно выдала свое тайное свидание с Андреем в день отъезда.

— Ах, разве ж корить вас, молодых, ныне, когда уж все решено за вас? — Марья Афанасьевна вздохнула. — Но голову-то надобно на плечах иметь. Корю за слабость, за страсть не корю… Si jeunesse savait, si vieillesse pouvait! [357] Но все же! Сущее безрассудство! Allons, ne pleurez! [358] Не стоит. Вытрите слезы, я не люблю излишнюю мокроту! Никто не должен ведать о том, что стряслось, о свидании en t^ete-`a-t^ete [359] … благо, что все чинно! Возьмите мой платок! И более не будем даже говорить о том, чтоб не сердить меня! У девицы голова должна быть на плечах, и только у нее! Мужчины не думают о последствиях таких свиданий в большинстве своем, это женская доля. Ах, это так … provincial! Остались бы вы наедине в столице с мужчиной, пусть даже вашим женихом! Тут же записали бы вас, тут же! Вот уж побраню я этого garnement [360] ! Дай Господь только сию оказию! — и перекрестилась тут же, мысленно прося о таком случае.

357

Если бы молодость знала, если бы старость могла (фр.)

358

Ну-ну, не плачьте (фр.)

359

Наедине (фр.)

360

Негодяй, повеса (фр.)

Она смотрела, как вытирает слезы на щеках Анна, и думала с тоской о том, как могло бы сложиться у ее племянника и этой девушки, если б не эта война. И что теперь у нее вдвойне будет тревог при мысли, что в доме сторонний мужчина да еще положивший глаз на Анну. И что ему надобно, этому поляку? Чего ходит за Анной по пятам? И эта деланная скромность, когда графиня поблагодарила его за то, что скрыл помощь Шепелева тем беглецам. Словно только и ждет, когда ему предъявить счет за содеянное.

— Вы говорили про ошибку Андрея Павловича… в прошлом, — аккуратно проговорила Анна, делая вид, что ей вовсе неинтересен ответ графини, складывала сосредоточенно платок на коленях в маленький квадрат. Марья Афанасьевна снова стукнула об пол тростью, и Анна вздрогнула, подняла на ту испуганный взгляд, опасаясь гнева графини за ее смелость и дерзость.

— То дело не наше, нам и не говорить о нем, — сурово заметила графиня. — Бог даст, сам все скажет, коли решит. А не решит, знать, не должно знать о том! Даже вам, ma chere.

И Анна только уверилась, услышав эти слова, что даже если сплетни и несут в себе выдумку разумов людских, ложь, приплетенную для красного словца, то и истина все же есть в них. Пусть и зернышко маленькое, но все-таки. И отчего тогда Петра все же не выслушала? А потом вдруг Глаша случайно дернула больно ее за локон, закалывая те над ушами, и Анна словно очнулась от морока, затуманившего ей голову. О чем она думает? Как может? Гадкая она, гадкая! Любил ли он прежде или нет, ныне о другом надобно — думать лишь бы вернулся!

— Что Иван Фомич? Он так дурно выглядит ныне, так постарел лицом, — спросила Анна, пытаясь отвлечься от ненужных сейчас ей мыслей, от неуместных тревог и завязать разговор. Пантелеевна только вздохнула, набрасывая ей на плечи вязаную из тонкой пушистой шерсти шаль с яркими узорами под цвет ленты в волосах Анны.

— Постареешь тут! Тут и разрыву сердечную получить недолга! — проговорила тихо няня. — Его Дарья-то померла на прошлой седмице.

— Как померла? — замерла ошарашенная вестью Анна. Дарья была одной из швей в усадьбе, «золотые руки», как звала ее Пантелеевна. Самая искусная из всех мастериц в починке платьев из тонкой воздушной ткани. Прошлой осенью Иван Фомич отдал ее, свою младшую дочь, за деревщика усадебного, совсем не предполагая, что ее мужу предстоит сделать той такой страшный подарок, едва минет их первая годовщина свадьбы — гроб из сосновых досок.