Мой инсульт был мне наукой. История собственной болезни, рассказанная нейробиологом
Шрифт:
Я чувствовала во всем теле холод, тяжесть и мучительную боль. Сигнал, которым мой мозг обменивался с телом, был так сильно нарушен, что я не осознавала телесной формы. Мне казалось, что я - какое-то электрическое существо, сгусток энергии, тлеющей вокруг телесного куска материи. Я превратилась в груду мусора, в отходы, но по-прежнему оставалась в сознании. Однако это сознание отличалось от того, которое я знала раньше, потому что левое полушарие моего мозга было набито деталями, позволявшими осмыслять окружающий мир. Детали были упорядочены и запечатлены в нейронных сетях моего мозга. Теперь же, лишившись этих сетей, я чувствовала себя безжизненной и неуклюжей. Мое сознание переменилось. Я оставалась все там же, и это по-прежнему была я, но во мне больше не было того богатства эмоциональных и когнитивных связей, которые я знала в прошлой жизни. Так действительно ли это по-прежнему была я? Как я могла оставаться
Я вспоминаю тот первый день после инсульта со смешанным чувством сладости и горечи. Без нормальной работы ассоциативной зоны ориентации левого полушария восприятие собственных физических границ больше не ограничивалось той областью, где кожа контактирует с воздухом. Я чувствовала себя джинном, выпущенным из бутылки. Казалось, энергия моего духа плывет, как огромный кит, скользящий по морю безмолвной эйфории. Это отсутствие физических границ давало ощущение дивного блаженства, превосходящего изысканнейшие из наслаждений, которые мы можем испытывать как телесные существа. Мое сознание пребывало в этом потоке сладостной безмятежности, и мне было очевидно, что я уже никогда не смогу втиснуть громаду своего духа обратно в эту крошечную клеточную матрицу.
Блаженство, к которому я рвалась, было великолепной альтернативой тому пугающему чувству горечи и опустошения, которое я испытывала всякий раз, когда мне приходилось возвращаться к каким-либо формам взаимодействий с навязчивым окружающим миром. Я существовала в каком-то отдельном пространстве, от которого было очень далеко до моей нормальной способности обрабатывать информацию, и было ясно, что та "я", какой я стала, когда выросла, не пережила этой неврологической катастрофы. Я понимала, что доктор Джилл Болти Тейлор умерла в то утро, но кто же тогда остался? Или, быть может, учитывая, что разрушилось мое левое полушарие, теперь лучше будет сказать - кто был правым?
Без речевого центра, который мог бы говорить мне: "Я доктор Джилл Болти Тейлор. Я нейроанатом. Я живу по такому-то адресу, а телефон у меня такой-то", я больше не чувствовала необходимости быть именно ей. Это было поистине странное изменение восприятия, но, лишившись ее эмоциональных микросхем, которые напоминали бы мне, что ей нравится, а что нет, а также лишившись и центра ее "я", который напоминал бы мне особенности ее критических суждений, я больше не думала как она. В практическом отношении, учитывая величину биологического ущерба, у меня не было никакой возможности снова стать ею! Для моей психики в ее новом состоянии доктор Джилл Болти Тейлор умерла в то утро и более не существовала. Теперь, когда мне перестала быть знакома ее жизнь - ее отношения с людьми, ее успехи и ее ошибки, - я больше не была связана с ее решениями и с теми ограничениями, которые она сама для себя определила.
Хотя я и чувствовала чудовищную горечь утраты в связи с гибелью сознания моего левого полушария, а также той женщины, которой я была, я одновременно ощущала неимоверное облегчение. У доктора Джилл Болти Тейлор накопилось немало обид и другого эмоционального багажа, который, должно быть, требовал немалых сил, чтобы его удержать. Она увлеченно занималась своей работой и общественной деятельностью. Она была убежденной сторонницей бурной и активной жизни. Но, несмотря на утерю всех ее привлекательных и даже замечательных свойств, в своем нынешнем состоянии я не унаследовала и ее серьезных проблем. Я забыла о своем брате и его болезни. Я забыла о своих родителях и их разводе. Я забыла о своей работе и обо всем, что вызывало у меня стресс, и благодаря тому, что все это стерлось у меня из памяти, я чувствовала облегчение и радость. Тридцать семь лет я только тем и занималась, что делала-делала-делала множество разных дел в весьма напряженном темпе. А в этот особый день я постигла, что значит просто быть.
Когда я лишилась левого полушария с его речевыми центрами, я лишилась также и внутренних часов, которые разделяли ощущения моей жизни на последовательность кратких эпизодов. Вместо того чтобы преждевременно остановиться, мои ощущения избавились от ограничений, накладываемых временем, и я чувствовала, что мне совсем не нужно спешить. Как человек, идущий вдоль берега моря или просто наслаждающийся красотой природы, я перешла от деятельного сознания левого полушария к бытовому сознанию правого. Трансформировавшись в новое состояние, я перестала ощущать себя маленькой и отделенной от мира и стала огромной и всеобъемлющей. Я перестала думать языковыми категориями и перешла к восприятию новых и новых картин происходящего в текущий момент. Я потеряла способность размышлять о чем-либо связанном с прошлым или будущим, потому
что соответствующие клетки моего мозга пришли в негодность. Все, что я была в состоянии воспринимать, было здесь и сейчас, и это было прекрасно.Все мое представление о самой себе переменилось, поскольку теперь я не воспринимала себя как нечто отдельное, нечто твердое, некую сущность, обладающую границами, отделяющими меня от окружающих сущностей. Я осознала, что на элементарном уровне представляю собой нечто текучее. На самом деле, разумеется, это так и есть! Все, что есть вокруг нас, в нас, среди нас, внутри нас и между нами, состоит из атомов и молекул, вибрирующих в пространстве. Хотя центр нашего "я" в речевом центре мозга предпочитает определять собственное "я" как некую твердую индивидуальность, большинству из нас известно, что мы состоим из триллионов клеток и многих галлонов воды и что все в нас существует в состоянии непрерывной и бурной активности. Левое полушарие моего мозга было обучено воспринимать меня как нечто твердое, отделенное от других. Теперь же, освободившись от влияния его ограничительных микросхем, правое полушарие наслаждалось неразрывной связью с вечным потоком бытия. Я утратила ощущение отдельности и одиночества. Моя душа стала размером с вселенную и радостно резвилась в каком-то безбрежном море.
Для многих из нас представить свою текучесть или свою душу размером с вселенную и вообразить связь с энергетическим потоком всего сущего значит выйти за рамки уютных представлений о мире. Но в отсутствие суждений левого полушария, говорившего мне, что я представляю собой нечто твердое, мое самовосприятие вернулось к естественному для всех вещей состоянию текучести. Ясно, что каждый из нас действительно состоит из многих триллионов частиц, подверженных тонким вибрациям. Мы существуем в форме пузырей, наполненных текучими жидкостями, в текучем мире, где все находится в движении. Различные сущности состоят из скоплений молекул разной плотности, но в конечном счете каждый отдельный пиксель этой картины состоит из электронов, протонов и нейтронов, танцующих замысловатый танец. Каждый пиксель, каждая крупица меня и вас и каждый пиксель пространства, которое кажется разделяющим нас, состоят из материи и энергии атомов. И вот мои глаза перестали воспринимать предметы как нечто отдельное. Вместо этого энергия всего окружающего слилась для меня в единое целое. Я утратила нормальное зрительное восприятие. (Я могу сравнить свою новую составленную из пикселей картину мира с импрессионистскими картинами пуантилистов.)
Я была в полном сознании и воспринимала себя как часть окружающего потока. Все детали видимого мной мира слились воедино, и мы плыли вместе, каждым своим пикселем излучая энергию и образуя единое целое. Я больше не различала физических границ предметов, потому что все вокруг излучало сходную энергию. Наверное, это можно сравнить с тем, что люди видят, когда снимают очки или закапывают себе глазные капли: края предметов становятся размытыми.
В таком состоянии своей психики я больше не воспринимала трехмерное пространство. Для меня не стало ни далекого, ни близкого. Если в дверях кто-то стоял, я не замечала его присутствия, пока он оставался неподвижным. Только активность того или иного пятна из молекул могла сообщить мне, что на него нужно обратить особое внимание. Кроме того, мой мозг больше не воспринимал цвета - я перестала их различать.
До того, что случилось, я воспринимала себя как нечто твердое, и у меня была способность испытывать чувство утраты: физической, связанной со смертью или увечьем, или эмоциональной, связанной с душевной болью. Но теперь, когда мое восприятие изменилось, я разучилась испытывать и ту и другую форму боли, потому что потеряла способность ощущать и свое отделение от чего-либо, и отдельность как таковую. Несмотря на тяжелую неврологическую травму, мое существо пропиталось незабвенным чувством душевного покоя, в который я погрузилась.
При этом, хоть я и радовалась, чувствуя связь со всем сущим, меня повергало в дрожь осознание того, что я перестала быть нормальным человеческим существом. Как же мне теперь жить среди людей с этим усиленным ощущением того, что мы составляем лишь части единого целого и что энергия жизненных сил каждого из нас содержит в себе всю мощь вселенной? Как мне занимать свое место в обществе, если я буду жить, совершенно не зная страха? Любой бы согласился, что я перестала быть нормальным человеком. Можно сказать, что у меня развилась своя собственная уникальная разновидность душевной болезни. И я должна признать: осознание того, что наше восприятие окружающего мира и отношений с ним представляет собой порождение нейробиологических микросхем, не только дало мне ощущение свободы, но и стало серьезной проблемой. Оказывается, на самом деле все эти годы я была лишь плодом собственного воображения!