Мой Израиль

Так вот, согласно воспоминаниям Хаима Коэна, процесс создания израильской системы правосудия проходил совсем иначе, чем представлял себе мой отец. До объявления Государства Израиль в Палестине действовали одновременно османское и британское мандатное право с вкраплениями английского островного и европейского континентального и, разумеется, раввинские, или алахические, суды. Нередко судебные решения, принятые в соответствии с одним законом или положением, полностью противоречили другому и тоже применяемому закону или постановлению. Было ясно, что систему правосудия необходимо менять. Но как и на что?

По этому вопросу согласия не было. Одни ратовали за полный отказ от Алахи, другие — и среди них всесильный Бен-Гурион — хотели только актуализировать еврейское право, чтобы забрать у раввинских судов многовековую привилегию судить евреев и тем самым управлять ими. И те и другие понимали, что рубить сплеча в этих вопросах порочно. Различные правовые системы, принятые пусть даже в самых прогрессивных государствах, не возникали в безвоздушном пространстве. Они отражали многовековые обычаи, а также нужды и требования определенного места и времени. Из каждой такой системы имело смысл взять только то, что подходило вновь создаваемому еврейскому государству, тогда как, что это будет за государство, каждый отец-основатель и каждая мать-основательница понимали по-своему. А уж процесс актуализации еврейского права и вовсе требовал максимальной осторожности и невероятного терпения, которого не было ни у кого.

Многие века евреи полагались во всем, что касалось разрешения их неразрешимых внутренних споров, на нецах Исраэль — «вечность Израиля». Однако XX век показал, что случайность, вроде появления на свет какого-то Адольфа Гитлера, чуть не уничтожила все, что вечность Израиля нарабатывала столетиями. На сей раз, в отличие от прежних времен, евреям не спустили сверху никаких директив. Царю Соломону легко было слыть мудрым: ему прислали во сне точные чертежи Храма, а после озаботились даже материальной частью — кедрами, архитектором Хирамом и предвечным червяком-каменотесом Шамиром. О Ноевом ковчеге и говорить нечего: там все делалось в строгом соответствии с небесным образцом. А вот еврейское государство Нового времени пришлось строить из головы.

Незадолго до собственной кончины бывший верховный судья Хаим Коэн дал социологу и журналисту Михаэлю Сасеру интервью на целую книгу. В нем мудрый старец, помимо прочих вопросов, согласился охарактеризовать бывших столпов израильского правосудия. Речь идет, разумеется, только о покойных. Живые судьи, да еще верховные, не должны обсуждаться, таков закон общественного приличия. Во главе списка стоит Моше Змора — первый глава Верховного суда Израиля и Высшего суда справедливости (БАГАЦ). Был он родом из Кенигсберга, учился юриспруденции в университетах Мюнхена и Берлина, приехал в Палестину в ранние двадцатые годы прошлого века, но обнаружил, что там уже есть целых семь еврейских адвокатов — намного больше, чем требуется. Однако, поскольку Змора по жене был родственником Залмана Шазара, его сделали адвокатом сионистского «Гистадрута», что обеспечило пропитание.

Коэн утверждает, что Змора ненавидел судопроизводство, но любил говорить и писать о нем. Еще он любил преподавать, даже возглавлял в свое время в Берлине первую гимназию на иврите. В Палестине Змора до возникновения Государства Израиль успел вырастить несколько поколений еврейских адвокатов. Преподавал он — единственный на факультете — на иврите, так что первенство в создании современного юридического языка следует отдать именно ему. По мировоззрению Змора был, разумеется, социалистом и верным членом партии «Мапай». Кроме того, он любил декламировать вслух Гете. Коэн с удовольствием вспоминает, как вся тройка первых верховных судей Израиля бродила по дорожкам парка хайфского дома отдыха и декламировала вслух «Фауста», распределив роли. Декламировали, естественно, по-немецки и по памяти.

Змора был зачинателем не только отточенного юридического иврита, но и моды на интеллектуализм судебных прений. В Верховном суде говорили, как в философском клубе, и мода эта сохранилась до сих пор, продолжая служить образцом для других административных инстанций, включая кнессет. Даже антиинтеллектуализм, верховодящий в Израиле с начала так называемой «восточной революции» (маапеха мизрахит), не смог победить этот мощный бастион «дойче хебраише культур» (немецко-израильской культуры).

Следующий председатель Верховного суда, Ицхак Ольшан, родился в Ковно, но приехал в Палестину уже в 1912 году. Юриспруденции он учился в Лондоне, а преемником Зморы был назначен, как утверждает Хаим Коэн, потому, что коллегия еврейских адвокатов того требовала. Дело в том, что британский мандат не покровительствовал евреям и не спешил назначать судей из числа их единоверцев. Но еврейские адвокаты создали собственный комитет, который вел с мандатом непрерывную борьбу и добился своего. Еврей Ольшан был признан достойным судить евреев и неевреев Палестины от имени короля Великобритании. Это достижение следовало отметить. Правда, с ивритом у Ольшана были проблемы, да и элитизм предшественника был ему чужд, но администратором он был блестящим. Пока Змора отшлифовывал одно судебное решение, Ольшан успевал закончить десяток. Считается, что, не вмешайся он в администрирование судебного делопроизводства, израильские суды погрузились бы в невероятный хаос.

Из рук юриста-европейца Верховный суд попал в руки американца. Шимон Агранат получил диплом юриста в Чикаго. Если Змора приехал в Палестину по требованию жены, то Аграната привезли сюда из Луисвилля, штат Кентукки, родители-сионисты. Биограф судьи, профессор Бостонского университета Пнина Лахав, утверждает в книге «Judgment in Jerusalem» (1997, англ.), что будущий столп израильского правосудия и главный либерал страны, проходя через таможню хайфского порта в 1930 году, пронес под мышкой нелегальный пистолет, как какой-нибудь герой голливудского вестерна. Впрочем, такое тогда было время. Это еврейский либерал из Европы приезжал сюда безоружным, тогда как американский либерализм всегда стоял за благородство с позиции силы. Вскоре судья Агранат возглавил муниципальный суд в Хайфе и настолько прославился логичностью своих решений, что спустя два года после объявления еврейской государственности был назначен одним из верховных судей.

Агранату приписывается американизация израильского правосудия. Сегодня это переводится как либерализация общественного мышления и забота о правах человека. Но в начале его судебной деятельности в судье-американце видели, скорее, типичного голливудского шерифа, признающего за каждым гражданином, пусть даже потенциальным террористом, право на самозащиту и справедливость. С первого дня своего существования и по сей день Израиль, как государство, живет в состоянии войны или полувойны со всеми соседними государствами и с частью собственного населения. Как совместить право демократии на самозащиту с правом каждого отдельного гражданина на личную свободу и ее защиту от посягательств защищающейся демократии? Говорят, что один из самых колоритных верховных судей Израиля, Моше Ландой, как-то сказал, что свобода каждого кулака кончается в миллиметре от чужого носа. Но на самом деле ни у Израиля, ни у прочих демократий нет безусловного ответа на этот вопрос.

Шимон Агранат поступал и судил так, как это делается в США, где правят индивидуализм и здравый смысл граждан, не привыкших давать себя в обиду. Если вспомнить, что Израиль тогда управлялся социалистической коллективистской доктриной, легко себе представить, каким неоднозначным казался здесь поначалу его американо-либеральный почин.

И о следовавших за Агранатом верховных судьях можно рассказать много интересного. Люди они были необычные, и каждый внес свою лепту. Так уж повелось: у иудеев судья-шофет с самых древних времен был и предводителем, и, если надо, военачальником, но главное — тем, кто определяет общественную и гражданскую мораль.

Не все согласны, что Верховный суд Израиля должен или имеет право взваливать на себя эту миссию. Тяжелые коллизии по этому поводу возникают чуть ли не ежедневно. Мне вспоминается беседа с долгосрочным членом кнессета и неоднократным министром. Говорили о законе, который на тот момент нельзя было не принять, но который в дальней перспективе мог принести только вред. «Ничего, — утешил меня опытный политик. — Этот закон на все сто процентов „багиц“ (то есть подлежит рассмотрению Высшего суда справедливости). Вот БАГАЦ его и отменит. Знаешь, какую бы ерунду ни придумали мы, народные избранники, в конечном счете суд отменяет ее раньше, чем она успевает нанести непоправимый вред».

Эту власть Верховного суда, служащего еще и конституционным судом при отсутствии конституции, иначе говоря определяющего совместимость любого закона с основными и даже неосновными законами на базе не только буквы, но и духа закона, многие оспаривают, имея на то веские доводы. Дух закона носится по водам, а его интерпретация зависит от людей-судей, каждый из которых, как мы видели, имеет свои особые причины думать так, как он думает, и действовать так, как он действует. Вместе с тем нельзя не подивиться тому, как при этом одна случайность уравновешивает другую, напоминая предвечного червячка Шамира, откусывающего от камня там и тут, в результате чего глыбы ложатся друг на дружку так плотно, что стена эта выстаивает вечность.