Мой любимый враг

Тут прозвенел звонок, и я словно очнулась. Сообразила, что забрела совсем не туда. Пришлось припустить в обратную сторону.

На урок я опоздала минуты на три. Математичка к таким моментам относилась всегда крайне болезненно, но в этот раз ни слова мне сказала. Даже не так – она уж было вскинулась, готовая отчитать меня, но, увидев, что это я, сразу передумала. Подозреваю, что это всё из-за моей истерики на педсовете. Учителя до сих пор поглядывали на меня с опаской и не вызывали отвечать.

В общем-то, сейчас мне это было на руку. Потому что, как я ни пыталась – ни на чём не могла сосредоточиться. Ни о чём не могла думать. Самые простейшие вещи я делала исключительно по инерции. А что-то посложнее вгоняло меня в ступор.

На четвертой перемене я зачем-то поплелась со всем классом в столовую. Просто все пошли – и я за ними. И уже там поняла, что зря. Прямо напротив за столом ашек сидел Рощин и смотрел на меня неотрывно. Я и так с трудом держалась, а этот его взгляд буквально жёг меня насквозь, заставляя ещё сильнее мучиться. Так и хотелось ему высказать: ну зачем ты так смотришь, раз уже всё решил? Зачем меня терзаешь?

К черту всё! Не могу так больше. Я поднялась, так и не притронувшись к еде. Выскочила из столовой. И почти сразу услышала за спиной:

– Таня!

Я не оглянулась, не остановилась, наоборот, прибавила шагу. Не хотела, чтоб он видел, как мне плохо. И вообще, пусть оставит меня в покое. К чему эта агония?

Но Дима догнал меня, поймал за локоть.

– Подожди… постой.

Развернул меня к себе. Впился глазами так жадно, будто не видел меня много лет и ещё столько же не увидит. Нас обходили с двух сторон и, наверное, мы странно смотрелись, встав посреди коридора, молча глядя друг другу в глаза.

– Что? – наконец спросила я.

– Прости меня, пожалуйста.

– Ты уже просил прощения.

Я видела, он маялся, метался, не знал, что делать, что придумать. Видела, что ему тоже плохо. Но мне от этого ничуть не легче.

– Дима, мне надо идти, – устало сказала я.

– Давай после уроков встретимся… поговорим?

Первым порывом было отказаться. Я ведь и без разговоров всё понимаю – он принял сторону матери. И мусолить эту тему – только рану бередить. Но почему-то, пожав плечами, ответила:

– Хорошо.

***

Мы сидели с ним в «Studio coffee», куда он раньше не раз меня звал, да я всё отказывалась. Слышала, что цены здесь заоблачные. Так оно и оказалось. Впрочем, я заказала только раф, чтобы уж совсем не сидеть за пустым столом. Дима тоже взял лишь кофе.

Пару раз он спросил о какой-то ерунде, словно не мог решиться заговорить о главном. Потом повисла долгая пауза. Прежняя легкость исчезла, хотя сейчас он не казался чужим или далёким. Он был почти такой же, как прежде, только очень напряжённый.

– Как твоя мама? – нарушила я затянувшееся молчание.

– Плохо. Она в больнице сейчас, – ответил он, глядя в свою чашку. А потом поднял глаза на меня и вдруг сказал: – Я не хочу, чтобы у нас всё закончилось. Но я не знаю, что делать. Как вообще нам быть… Твои знают, что я … ну, что это мой брат…?

– Тётя знает, а отец – нет.

– А ты… что думаешь ты… про нас?

Его взгляд стал напряженным. Я не стала ломаться, ответила, как есть:

– Ты не твой брат. И я тоже не хочу, чтобы всё закончилось.

Дима улыбнулся, в лице его проступило облегчение. И меня вдруг отпустило. И даже тягостная натянутость между нами исчезла.

– А тётя?

– Тётя мне не указ. А мама твоя… она ведь, мне кажется, будет сильно против.

– Не знаю, – пожал он плечами, сразу помрачнев, но взглянул на меня и снова улыбнулся.

– Я думала, что ты решил порвать со мной. Не звонил же.

– Я просто не знал, что тебе сказать. Как вообще всё это переварить…

Снова повисла пауза, только не такая, как несколько минут назад, когда мы молчали, потому что оба боялись услышать страшные слова. Сейчас же нам стало так легко, словно кто-то разжал невидимые тиски и наконец позволил дышать полной грудью. И от этого так сладко кружилась голова, и тепло разливалось по телу.

Дима протянул руку, накрыл мою ладонь.

– А ты и правда не знаешь, как я к тебе отношусь?

– Чужая душа потёмки, – с деланой невинностью улыбнулась я.

Несколько секунд он смотрел на меня, а потом произнёс:

– Я люблю тебя.

36

Дима

Два месяца спустя

За окном стало совсем темно. И Таня вдруг всполошилась:

– Ой, уже так поздно! Совсем мы заболтались. Мне же от отца влетит…

Я тоже не заметил, как пролетели последние часа три-четыре. С ней всегда так. Остаешься наедине – и выпадаешь из реальности. Кажется, что всё кругом просто декорации, фон, а важное, ценное, настоящее – только то, что происходит между нами. Но потом эта самая реальность врывается и жестко отрезвляет.

Таня подскочила, начала торопливо одеваться. Я, пряча досаду, подал ей пуховик.

Через несколько минут мы уже ехали в такси к её дому. Она заметно нервничала. Я взял Таню за руку, и даже мне передалось ее напряжение. Честно говоря, меня и раньше тревожило – то, что она едва ли не впадает в панику, когда задерживается со мной чуть дольше. И сейчас она, ловя мой взгляд, вымучивала улыбку, но это лишь ещё больше подчеркивало её нервозность.

– Отец тебя… – я запнулся, подбирая слово.

Мы вообще, как-то не сговариваясь, обходили любое упоминание наших родителей. Словно эта тема стала для нас табу. Или гранью, перейдя которую, может рухнуть наш с ней хрупкий мир. Хотя иногда мне казалось, что трагедия прошлого наших семей наоборот нас с ней связала. Вопреки всем. Навсегда.

– … наказывает? Он поднимает на тебя руку?

– Нет, ни разу… больше грозится. Но злить его лишний раз тоже не хочется.

Стало совсем тягостно. Видел я её отца. На том педсовете я не особо его разглядел, не до того было. А недавно, в позапрошлое воскресенье, если быть точным, столкнулся с ним возле Таниного дома. Я ждал её у подъезда, а он как раз возвращался домой. Опустившийся злобный мужик. Таня тогда вышла, увидела отца. На миг её лицо исказил страх, ну а потом она сделала вид, что не знает меня. Прошествовала мимо, не глядя в мою сторону. И этот её отец крикнул на весь двор: «Смотри, чтоб не шлялась мне допоздна, а то устрою!».

Почему она притворилась тогда – было вполне понятно. Но вот её страх и его «устрою» осели в груди глухой тяжестью. Я не стал тогда ничего спрашивать, видел, что ей неловко. А сейчас тревога снова засвербела.

– Я могу что-то сделать? Как-то помочь? Может, поговорить с ним хотя бы?

– Нет! Что ты! Только хуже будет. Пожалуйста, не вмешивайся. Он, правда, только орет и скандалит. И… он же не знает про нас. Пусть так и будет. Потому что если узнает…

Она не договорила, лишь покачала головой, мол, не дай бог это случится.