Мой любимый враг

Ольга Юрьевна, запустила всех наших, потом повернулась к нему.

– В общем, Дима, мы с тобой договорились, так? Задним числом ты досдашь алгебру и геометрию. А по остальным предметам тебе просто так выставили зачёты. За эту неделю уложишься?

Он равнодушно кивнул.

– Ну, хорошо. Иди на урок.

Дима повернулся и едва сделал шаг, как Ольга Юрьевна его остановила, придержав за локоть.

– Как ты вообще? – спросила она озабоченно. – Справляешься?

Он опять кивнул, не выказав ни малейшей эмоции. Это значит – ему плохо, очень плохо. И он закрылся в себе. Наглухо.

Хотя, конечно же, ему плохо, как может быть иначе?

– А ты, Татьяна, почему не заходишь? Звонок уже был, – заметила меня химичка.

– Я на минуту задержусь, можно? Пожалуйста! – попросила я Ольгу Юрьевну, глядя, как, удаляясь, идёт по коридору Дима.

Она тоже на него обернулась, но вредничать не стала.

– Быстрее, у нас сегодня новая сложная тема, – сказала она и зашла в кабинет.

Я припустила за Рощиным, благо шёл он не спеша.

– Дима! – окликнула его. Он оглянулся и остановился, поджидая, пока подойду, но с таким безразличным лицом, что я заробела. И, если честно, почти готова была услышать от него что-нибудь в духе: «Что тебе надо?», сказанное ледяным тоном. Но он молчал.

– Дима, давай поговорим?

Он пожал плечами, типа: хочешь – говори, а ему всё равно.

– Дим, я знаю о твоем горе… я… поздно узнала… но… мне так жаль! Я так тебе сочувствую! – я вдруг разволновалась.

– Спасибо, – сказал он всё с тем же непробиваемым равнодушием.

Ну как же так! Лучше бы он на меня злился, обвинял, да хоть ненавидел, чем вот такая вежливая и абсолютно спокойная отстраненность. Даже ледяной тон и шквал презрения лучше, потому что это были бы хоть какие-то эмоции.

– Дима, прости меня, пожалуйста.

Наконец он взглянул на меня. То есть он, конечно, и до этого не прятал глаза, но смотрел на меня ровно так же, как на стену, у которой мы остановились. А тут в его взгляде на долю секунды что-то промелькнуло. Легкое удивление? Замешательство?

– За что я должен тебя прощать? В том, что случилось, нет твоей вины.

– Но она есть! – горячась, воскликнула я. – Это я тебя подбила на побег. Я уговорила, а потом…

– Перестань, – мягко прервал меня он. – Ты ни в чем не виновата. Мало ли кто и что мне предлагал в жизни. У меня своя голова есть, и все решения я принимаю сам. И сбежать тогда – тоже решил я.

– Нет, нет, я тебя вынудила.

Он повторил тверже и как-то сухо:

– Никто меня не вынуждал. В тот момент я сам так захотел.

– Ну… тогда прости, что не выслушала тебя толком. Не поддержала, когда тебе было плохо. Даже на звонок не ответила…

Он пожал плечами.

– Ты и не обязана была.

– Ты злишься на меня?

– Вовсе нет.

– Ты имеешь полное право на меня злиться. Я некрасиво тогда поступила. Не захотела выслушать… обижалась… И ещё с подарком твоим… Но это всё было на эмоциях… я потом очень жалела. И столько всего тебе наговорила ужасного… прости меня.

– Мне не за что тебя прощать. Правда. И тебе не за что себя винить. Ничего ужасного ты не сказала. Ты сказала всё, как есть. И сейчас я понимаю, что ты была права.

Дима стоял передо мной, так близко, и в то же время он был бесконечно далек. Как будто мы с ним совсем чужие люди. И как бы мне ни хотелось податься к нему, тронуть за руку или вообще обнять, он не подпускал. Неведомым образом держал меня на расстоянии, не давая даже шанса…

И эти его слова – «ты была права» – они просто убили всю надежду. Так он поставил точку в наших отношениях, окончательно и бесповоротно. Для него больше нет «нас». Нет меня.

Понятно, что кто-кто, а я не имею права жаловаться – сама ведь всё заварила, всё испортила и разрушила. Но от этого ничуть не легче.

Я тщетно пыталась найти в его глазах то, что видела совсем недавно, то, что давало сил и делало меня счастливой, несмотря ни на что. Но вместо любви и нежности я видела в них только усталую отрешенность.

Повторять дальше «прости», «мне жаль» и что-то ещё было глупо и унизительно. Всё равно что стучать в закрытую дверь дома, где никого больше нет.

На деревянных ногах я вернулась в класс, но весь урок сидела будто оглушенная. Не слышала Ольгу Юрьевну, не видела, что она писала на доске, едва реагировала, когда меня тормошила Филимонова. В голове стучала в такт пульсу одна-единственная мысль: всё кончено. И как мне с этим жить, как примириться – я не знала...

52

Дима

Маму похоронили на Смоленском кладбище, рядом с бабушкой и дедушкой – её родителями. Отец всё организовал как надо, «по высшему разряду» – это его слова. То есть не он, конечно, занимался организацией, а какой-то парень из ритуальной службы. Приехал к нам по звонку со стопками каталогов.

Я слышал из кухни, как отец сказал ему пренебрежительно:

– Ты давай уж как-то сам. Разглядывать твои жуткие картинки у меня времени нет. Да и желания тоже. Просто пойми – надо всё лучшее. Чтобы всё выглядело презентабельно. Цена вопроса не волнует, но лишнее тоже мне не вздумай втюхивать, знаю я вас. Так что подбери там солидный гроб, памятник…

– Понимаю, только вот памятник я бы не рекомендовал сейчас. Лучше пока простую тумбочку. Земля должна осесть. Подождите хотя бы полгода. А лучше год-полтора.

– Да нет у меня времени полгода ждать. Мне уезжать надо. Что еще за тумбочка?

Парень, видать, нашел в одном из альбомов нужное изображение и показал отцу.

– Ну вот, например.

– Да ну. Убого как-то. Позориться только. Как-никак жену хороню, хоть и бывшую. Меня люди не поймут. Нет, давай что-нибудь другое…

– Если хотите памятник, тем более портретный, можно прямо сейчас оформить заказ. Но это надо время на его изготовление.

– Сколько?

– От двух дней до пары месяцев…

Я не мог больше это слушать. И хотя умом понимал: так оно, наверное, и лучше – действовать, как отец: деловито, с холодной головой и без лишних эмоций обсуждать, как, что, куда. Но внутри всё переворачивалось. Как будто это опошляло мамину память. Хотелось крикнуть ему в лицо: да какая, к черту, разница, кто что подумает? Разве есть дело до каких-то чужих людей?

Но я молчал. Потому что отец всего лишь делал то, что должен, просто в своей манере. А в том, что мамы не стало, он не виноват. Виноват только я, кто бы что ни говорил. Я её убил. Потому что убить человека – это не только всадить в него нож или выстрелить.