Мой мальчик

Маркус посмотрел в окно автобуса и задумался, так ли это на самом деле, и решил, что вовсе нет, потому что сами они ни с чем прекрасно не справляются, с какой стороны ни посмотри.

– Если у тебя и есть проблемы, то с твоими туфлями они точно не связаны, это я тебе могу сказать наверняка.

– Да, я понимаю, но…

– Маркус, поверь мне, ладно? Я уже двенадцать лет, как твоя мама. И я с этим неплохо справлялась. Я отдаю себе отчет и знаю, что делаю.

Маркус никогда бы не подумал, что его мама знает, что делает. С другой стороны, он также не считал, что она вообще не отдает себе отчета в том, что делает; просто все то, что она делала с ним (для него? ему?), не выглядело как целенаправленные действия. Он всегда думал, что быть мамой – это просто, как, например, водить машину: большинство людей с этим справляются, а испортить все можно, только если сделать что-то действительно глупое, к примеру, въехать на машине в автобус или не научить своего ребенка говорить «спасибо», «пожалуйста» и «извините». (Маркус думал, что в школе полно детей, которые воруют, слишком много ругаются или задирают других, и их родителям есть за что ответить.) Если так на это смотреть, то здесь вроде и думать особо не о чем. Но, кажется, его мама считала, что за этим стоит нечто гораздо большее, и уверяла его, что действует по плану.

А если у нее есть план, то у Маркуса есть выбор. Или он должен положиться на нее, поверить ей, когда она утверждает, будто бы знает, что делает, и, следовательно, смириться с тем, что происходит в школе, так как в конце концов все уладится, ведь она знает нечто такое, что ему недоступно. Или же он может решить, что она, видимо, из тех ненормальных, которые сначала наглотаются таблеток, а потом начисто об этом забывают. Оба варианта его пугали. Он не хотел мириться со сложившейся ситуацией, но, выбрав второй вариант, ему пришлось бы стать мамой самому себе, а как можно быть самому себе мамой, если тебе всего двенадцать лет? Он мог бы научить себя говорить «извините», «спасибо» и «пожалуйста», это как раз просто, но он не представлял, как быть со всем остальным. Он даже не знал, что такое это «все остальное». До сего дня он и не догадывался, что «все остальное» существует.

Всякий раз, думая об этом, он возвращался к извечной проблеме: их было всего двое, и по меньшей мере один из них – по меньшей мере– был ненормальным.

В последующие дни он стал обращать больше внимания на то, как Фиона с ним разговаривает. Каждый раз, когда она говорила, что ему можно и нужно смотреть, слушать, читать или есть, он задавался вопросом, является ли это частью ее плана или она просто импровизирует. Ему не приходило в голову спросить ее напрямую, пока она не послала его в магазин купить яиц к ужину: он понял, что сам не ест мяса только потому, что она вегетарианка.

– Ты с самого начала решила, что я должен быть вегетарианцем?

Она засмеялась:

– Конечно. Я же не решила это с бухты-барахты, просто потому, что у нас кончились сосиски.

– А ты думаешь, это справедливо?

– В каком смысле?

– Разве мне не нужно было предоставить право выбора?

– Ты сможешь выбирать, когда повзрослеешь.

– А ты думаешь, что я еще для этого недостаточно взрослый?

– Ты же сам не готовишь! Я не хочу готовить мясо, поэтому тебе приходится есть то же, что ем я.

– Но ведь ты мне еще и не разрешаешь ходить в «Макдоналдс».

– Это что, преждевременный подростковый бунт? Я не могу запретить тебе ходить в «Макдоналдс».

– Правда?

– А как? Просто ты бы меня этим очень разочаровал.

Разочаровал. Разочарование. Вот чем она его берет. Она этим много чего добивается.

– Почему?

– Мне казалось, что ты вегетарианец, потому что ты в это веришь.

– Верю.

– Ну, значит, ты не можешь ходить в «Макдоналдс», не так ли?

Она опять его победила. Она всегда ему говорила, что он может делать все, что хочет, а потом спорила с ним до тех пор, пока он не начинал хотеть того, что было нужно ей. Это его злило.

– Так нечестно.

Она засмеялась:

– Маркус, такова жизнь. Ты должен определить для себя, во что веришь, и потом следовать этому. Это трудно, а не «нечестно». И, по крайней мере, это легко понять.

Что-то в ее словах было не так, но что – вот вопрос. Он точно знал, что так поступают не все. Когда они в классе обсуждали такие вещи, как курение, все соглашались, что это плохо, но тем не менее многие ребята курили; когда они говорили про фильмы, где много насилия, то все их осуждали, но все равно смотрели. Они думали одно, а делали другое. У Маркуса дома все было не так. Они решали для себя, что плохо, и никогда к этому не притрагивались или не делали этого. Он понимал, что в какой-то мере это имеет смысл: грабить и убивать плохо, и поэтому он не грабит и не убивает. Так, значит, все настолько просто? В этом у него были сомнения.

Но из всего того, что делало его настолько отличным от других, он считал это самым главным. Вот почему он носит одежду, над которой смеются другие дети, – оттого, что у них как-то раз состоялся разговор о моде и они решили, что следовать моде – глупо. Вот почему он слушает старомодную музыку или такое, о чем никто вокруг и слыхом не слыхивал, – оттого, что, обсуждая современную поп-музыку, они решили, что для звукозаписывающих компаний это просто способ зарабатывать деньги. Вот почему ему не разрешали играть в компьютерные игры, где было насилие, или есть гамбургеры и так далее и тому подобное. И он соглашался с мамой по всем вопросам, хоть и не был с ней согласен по-настоящему – просто он ей проигрывал в спорах.

– Почему бы тебе просто не сказать мне, что я должен делать? Почему мы всегда должны все обсуждать?

– Потому что я хочу научить тебя думать собственной головой.

– Это и есть твой план?

– Какой план?

– Ну, помнишь, ты сказала недавно, что знаешь, что делаешь.

– В каком смысле?

– В смысле того, как быть мамой.

– Я так сказала?

– Ага.

– Ну да. Конечно, я хочу научить тебя думать собственной головой. Все родители этого хотят.

– Но всегда происходит одно и то же: мы спорим, я проигрываю и делаю то, что хочешь ты. Можно было бы сэкономить время. Ты могла бы просто сказать, что мне запрещается делать, и закончить на этом.

– Для чего ты завел весь этот разговор?

– Просто я пытаюсь думать собственной головой.

– Хорошо.

– Я подумал своей головой и решил, что хочу заходить к Уиллу после школы.

– Ты же уже проиграл этот спор.

– Мне нужно общаться с кем-то, кроме тебя.

– Как насчет Сьюзи?

– Она такая же, как ты. А Уилл не такой, как ты.

– Нет. Он лжец, он ничего не делает и…

– Он купил мне эти кроссовки.

– Да. Он богатенький лжец, который ничего не делает.

– Он знает все про школу и тому подобное. Он разбирается в жизни.

– Он разбирается в жизни! Да он даже не подозревает, что он родился на свет.

– Теперь ты понимаешь, о чем я? – Он был в отчаянии. – Я думаю собственной головой, а ты просто… ничего из этого не выходит. Ты выигрываешь в любом случае.

– Потому что ты не можешь аргументировать свое желание. Недостаточно заявить, что ты думаешь собственной головой. Ты еще должен доказать это.

– Как мне это доказать?

– Приведи мне вескую причину.

Он мог привести ей причину. Конечно, причина липовая, даже говорить стыдно, и он был почти уверен, что она вызовет у нее слезы. Но зато это веская причина, которая заставит ее замолчать, а если именно это и требуется, чтобы победить в споре, то он воспользуется ею.

– Мне нужен отец.Она и вправду замолчала и расплакалась. Сработало.

Глава 18

Девятнадцатое ноября. Чертово девятнадцатое ноября. Это определенно новый рекорд, мрачно заметил Уилл. В прошлом году это было чертово двадцать шестое ноября. Уже много лет он не дотягивал до декабря; он предвидел, что лет в пятьдесят-шестьдесят первое исполнение «Суперсаней Санты» он будет слышать в июле или августе. В этом году первой стала уличная музыкантша у подножия эскалатора на «Эйнджел стэйшн», веселая и симпатичная молодая девушка со скрипкой, которая явно пыталась подзаработать в дополнение к своей консерваторской стипендии. Уилл бросил на нее такой злобный взгляд, на какой только был способен; взгляд, в котором читалось, что он не только не собирается давать ей деньги, но и с удовольствием расколотил бы ее скрипку да и ее собственную голову о ступени эскалатора.