Мой отец генерал Деникин
Шрифт:
Достаточно ли Вам содержания при теперешней дороговизне? Крепитесь, дорогая моя, не падайте духом и ждите спокойно конца наших злоключений.
От Вас около трех недель не имею ни строчки. Прошу Вас сейчас же телеграфировать, как только получите это письмо. Обнимаю».
Глава X
ВОЙНА И… ЛЮБОВЬ
Елисавета Деникина писала сыну очень редко. В письмах она рассказывала только о домашних делах, рождениях и смертях соседей и знакомых да беспокоилась о здоровье Антона. Однажды она все же сообщила ему новости об их старой знакомой Асе Чиж.
Антон ничего не знал о судьбе Аси с того самого дня, когда в желто-черном
Ася бросила исторический факультет в Петербурге (город в то время переименовали в Петроград), переезжала от тетки к дедушке и от дедушки к матери, переживая свое горе. Потом слез больше не стало, и она вспомнила о старом друге семьи, который «выводил» ее на прогулки, когда она училась в Варшаве, о полковнике, который, как она видела, был так смущен и тронут ее красотой, когда приехал к ней в Седльц. Она читала о нем в газетах, знала, что Антон Иванович теперь командует дивизией. Захочется ли ему, такому известному и знаменитому, получить весточку от той «маленькой Аси», которую он знает уже 20 лет? Но с чего начать? Ее мать, теперь мадам Иванова, собиралась в Киев и намеревалась нанести визит Елисавете Деникиной. Ася поехала с ней. Мать Антона, оправившаяся от болезни, очень рада была поговорить о своем сыне.
Все произошло, как она рассчитала. Ася рискнула пойти на маленькую ложь: «Я несколько раз писала Антону Ивановичу, но не получила ответа». Мать удивилась, обещала сделать сыну выговор за такую небрежность. Она сдержала слово, и получилось так, что генерал первым взял перо и написал письмо, адресованное Ксении Васильевне Чиж:
15 (28) октября 1915.
«Милая Ася!
Быть может, так нельзя обращаться? Но я иначе не умею. Мать писала мне, что я не отвечаю на Ваши письма… Если это было, я их не получал. И грущу. Потому что образ милой Аси жив в моей памяти, судьба ее меня живо интересует и я от души желаю ей счастья.
Жизнь моя так полна впечатлениями, что их хватит на всю жизнь. Горишь, как в огне, без отдыха, без минуты покоя, испытывая острые ощущения боли, скорби, радости и внутреннего удовлетворения.
Славная дивизия, которой — судьба улыбнулась — я командую 14 месяцев, создала себе исключительное положение: неся огромные потери, исколесив всю Галицию, побывав за Карпатами — везде желанная — то растаявшая, то вновь возрожденная пополнениями, исполняет свой долг с высоким самопожертвованием. Достаточно сказать, что в двух операциях, в сентябре и первой половине октября, взято ею до 12.000 пленных, 4 орудия, до 50 пулеметов и проч.
Здоровье лучше, чем в мирное время. Самочувствие — отличное. Но нервы истрепаны. И не раз в редкие минуты затишья мечтаешь о тех благотворных днях, когда кончится война (победой, конечно, — не раньше) и получишь нравственное право на… отдых. Отдых полный, ничем не омраченный: мир, покой — как хорошо. Счастье? Его почти не было. И будет ли? Но на покой я, кажется, имею право…
А до тех пор, до славного исхода кампании — полное напряжение сил, воли, мысли.
Асенька, милая, Ваше здоровье меня печалит,
Ваша жизнь, насколько могу судить, не вошла еще в колею. Почему?Напишите несколько строк. Буду рад искренне. Жду…»
10 (23) ноября 1915 года.
«Вспомнил…» — это неверно. Не забывал.
Но… сантименты не идут старому генералу, который по рангу должен представлять нечто важное, бородатое и хриплое…
Вы шутите в письмах своих, Асенька, а я за шутками вижу хмурое личико и мятущуюся душу. И вместе с Вами искренне желаю, чтобы неведомое мне на Вас свалившееся горе прошло мимо, чтобы там, действительно, оказалось «что-нибудь не так».
Распутица на время приостановила наши действия. Живем среди сплошных болот, среди обугленных развалин в скучном пустынном месте. Вместо кровавых боев — нудная позиционная война с ее атрибутами: заплывшие водой окопы и сырые холодные землянки. Непосредственно чувствуя пульс жизни, мы видим, что в рядах противника нет той нравственной силы, с которой он начал кампанию. В отбираемых у пленных дневниках — апатия, усталость, желание конца. Он не близок, он далек еще, но ясно чувствуется фатальная неизбежность поражения австро-германцев. И настанет новая светлая эра, если только кормчие сумеют уберечь страну нашу от внутренних потрясений.
В чем счастье человека? На 42-м году жизни не отдаешь себе совершенно ясное и отчетливое об этом понятие. Не помню. Но вижу, что Вам оно не слишком ярко улыбается… Грустно.
Пишите, Ася, милая: я прочел Ваши строчки и опять, как тогда, в маньчжурской тайге, повеяло теплом».
16 (29) декабря 1915.
«Вот уже месяца четыре не имею своего угла. В одной комнате три-четыре человека. Конечно, памятуя о привилегиях начальнических, меня бы устроили лучше, но зато в ущерб другим.
Пишу ужасно нескладно, потому что три пары глаз смотрят под руку и три головы не без ехидства думают: что это генерал, письма которого отличаются телеграфической краткостью, пишет уже 4-ю страницу?
Не могу пока послать своей карточки: фотографии нет, а кустарные снимки, отосланные в Киев, утеряны во время паники.
Над нашими болотами густой непроницаемый туман. Сыро и скучно. Согревает только лишь извне, издалека… Жду… Сердечный привет.
Асенька, что тот — «сильный и любящий» пришел уже? Еще нет?»
26 декабря 1915 (8 января 1916).
«Спасибо, Асенька, милая моя, что, не считаясь с моим «молчанием», написали письмо, не такое, правда, как раньше… Но это неважно. Писал 4 декабря по старому адресу и 16-го по новому. Обидно, если не получили — телеграфировал даже. Упрек незаслуженный, маленькая и неинтересная женщина…
Кругом море воды, грязи, ноль градусов. Окопы плавают. Это затрудняет серьезные действия и наши, и противника. Поэтому на нашем фронте опять затишье.
В армии дерутся просто и с ясным сознанием необходимости и цели. Но в тылу армии, в особенности в Вашем Петрограде, — неблагополучно. То, что помимо воли приходится слышать со всех сторон, удручает.
Дай Бог разума нашим кормчим!
На столе — рождественская елка, настоящая елка, с украшениями, со свечами. В штабе атмосфера товарищеская. Шумно и уютно. И немножко грустно. Встают воспоминания… скользят. А мысль рвет преграды времени и пространства и несет навстречу…
Про карточку писал трижды, но мне хочется повторить еще раз: какая прелесть!
Будьте счастливы!
Жду письма».
16 (29) января 1916.
«Я не знаю, но вижу, но чувствую, что Вы больны серьезнее, чем Вам это кажется. Самолюбие, только самолюбие? А нельзя немножко, хоть на некоторое время, поступиться им? Только на время? Чтобы быть здоровой. Чтобы потом было довольно сил радоваться жизни.