Мой отец генерал Деникин
Шрифт:
23 июня 1941 года.
«О, Россия! Чаша страданий еще не испита тобою до дна! Тебя попирают два антихриста. Конечно, нападение Германии означает конец коммунизма в России, но какую цену придется за это платить! Сейчас же немецкие бомбы разрывают на части русские тела, проклятые немецкие танки заполнили нашу страну, льется русская кровь!..»
25 июня отец послал мне короткую открытку: «Немцы решили отправить всех русских — как мужчин, так и женщин моложе 55 лет — в концентрационные лагеря. Сегодня немецкие солдаты увезли твою мать в Мон-де-Марсан. Русские белоэмигранты внушают им такой страх, что они дали только полчаса на сборы. Я условился с матерью принимать меры к ее освобождению
28 июня 1941 года.
«Сегодня получил первые известия от мамы. Содержат их сносно. Очевидно, перестарались местные власти. Надеется вернуться в ближайшие дни. В приезде Твоем сейчас нет необходимости. Если нужно будет, я напишу письмо главнокомандующему оккупационными войсками».
2 июля 1941 года.
«Сегодня мать вернулась. Очень уставшая, но морально бодрая. […] Напиши, как твое здоровье. Выяснилось ли окончательно?»
Я была беременна. Мой сын родился 3 января 1942 года. Отец писал: «Конечно, рады и внуку, и тому, что Ты так легко и благополучно перенесла роды, и от души желаем дальнейшего благополучия в Твоей новой жизни».
Тем временем «новая жизнь» Деникиных в Мимизане становилась все более и более тяжелой. Каждую неделю их посещал офицер комендатуры для того, чтобы удостовериться в их присутствии и порыться в их вещах и бумагах в поисках «чего-то подрывающего новый порядок». Поскольку прибрежная зона объявлялась зоной повышенной опасности, семья все время находилась под угрозой эвакуации. Мать разбила единственные очки, и снабжение продовольствием становилось все хуже и хуже.
Уже несколько недель бывшие подчиненные моего отца (генерал Писарев, полковники Глотов, Чижов и Колтышев, капитан Латкин и другие, чьи имена я забыла), которые как-то сводили концы с концами в Париже и иногда в Германии, складывались и посылали моим родителям посылки. Чтобы не оскорбить моего отца, они в качестве отправителя указывали меня. Отец и мать долго считали, что я веду роскошную жизнь, и я старалась укрепить эту веру в письмах, скрывая отсутствие денег, свои финансовые трудности и нелады в моей семейной жизни.
Отец, который все это время не прекращал писать, попросил меня достать напечатанный текст его выступления на последней конференции. Русский книготорговец сообщил мне, что эта публикация, ровно, как и все предшествующие, внесена в список «Запрещенных книг на русском языке» и ее изъяли из обращения. В Мимизане вскоре объявились гости. Впоследствии мой отец опишет этот визит таким образом: «На следующий день приехал комендант Биаррица, один из штабных офицеров и переводчик, услуги которого не понадобились, как так жена хорошо знает немецкий язык. Штабной офицер сообщил, что мой личный архив обнаружен в Праге и перевезен в Берлин. И затем любезно спросил:
— Не желаете ли Вы, генерал, переехать в Берлин. Вы могли бы работать в своем архиве…
Офицер при этом окинул взглядом бедную комнатку, в которой мы с женой ютились, и снисходительно добавил:
— В Берлине, конечно, вам будут предоставлены совсем другие, более благоприятные условия.
Я спросил:
— Это приказ или совет?
— Нет, какой же приказ, просто совет.
— Я до конца войны никуда из Мимизана не уеду.
На этом мой контакт с немцами кончился. Добавлю, что когда «фюрер» Жеребков объявил обязательную регистрацию русских, мы с женой не зарегистрировались у него».
Этот непрошеный визит, постоянная неврастения матери, больные почки отца — все это заставило моих родителей написать завещание. 29 сентября 1942 года они оформили завещание у господина Ривьера, нотариуса Эскурса. Своей дочери они могли завещать только архивы и документы.
1 ноября, выставленные за дверь хозяином, родители
переехали в соседнюю лачугу. Мой отец писал 12 ноября 1942 года: «Темная, холодная, грязная, с убогой и недостаточной мебелью и т. д., и т. д. А кроме того, хозяева — прохвосты. Еще никогда нам не приходилось жить в такой обстановке.На будущий неделе собираемся оба в Бордо к докторам, так как наш доктор Дюртени нашел у меня дефект, требующий осмотра специалистом».
26 ноября 1942 года.
«Решил по ряду обстоятельств «резаться» в Бордо. Клиника — одна из лучших; хирург — известный специалист. Поступаю в клинику 1-го, во вторник. Дня два или три будут подготавливать к операции. И потому Твой приезд желателен 4-го или 3-го; лучше 3-го. Надеюсь, все сойдет благополучно и тогда Тебе придется пробыть в Бордо дней 5–6 после операции, пока я несколько не оправлюсь».
3 декабря я спала на диване, который «в лучшей клинике Бордо» был поставлен для меня в палате моего отца. С первой же ночи меня принялись терзать вши. 5 декабря отцу сделали операцию простаты. Он терпеливо, как старый солдат, перенес местную анестезию — укол в позвоночник. После того как его перевезли в палату, признался мне: «Укол оказался очень болезненным, потом, однако, я уже ничего не чувствовал, но видеть над собой «зеркало» хирургической лампы и то, как меня разделывали, оказалось тягостнее, чем я это мог предположить…»
Операция длилась три часа. В следующие несколько дней отец испытывал боль, затем все пришло в норму, и 12 декабря я вернулась в Париж к сыну. 13 декабря пришла телеграмма, что отец умирает, а 14 декабря — что ему лучше. Он тяжело перенес операцию и вернулся в Мимизан только в начале января 1943 года.
Мои родители нашли наконец 5 июля приличный дом в центре города. Квартира — две комнаты и кухня. 15 июля — трехлетняя годовщина моего замужества (по новым законам я могла теперь требовать развода) — я вернулась к своей матери и погрузилась в будни мимизанского существования. Мой отец колол дрова, качал воду, топил печь на кухне. Я ездила на велосипеде за яйцами, мукой, картошкой, салом, стирала и мыла посуду. В те редкие дни, когда мать могла присматривать за сыном, мы с отцом, вооружившись удочками и запасаясь червями, брали напрокат лодку и отправлялись удить рыбу на озеро Орелан. На несколько часов между нами, как прежде, устанавливалось полное согласие. Я думаю, что в эти часы мы были почти счастливы. Окуни и лини шли на обед. Кот Вася лакомился лещами. Вечером, после того как засыпал сын, мы сквозь треск глушения пытались поймать Лондон. Мать продолжала вести дневник.
17 августа 1943 года.
«Летний зной изнурил нас настолько, что потребовалось взятие Мессины для того, чтобы меня разбудить…» 20 августа 1943 года.
«Издохли два кролика сестры Марии. Смоловары находят в лесу мертвых или умирающих белок. Черчилль и Рузвельт проводят конференцию в Канаде. Надеюсь, там не так жарко…»
23 августа 1943 года.
«Иваныч уже восемь дней в Даксе. Он страдает ревматизмом, и доктор Шевальро рекомендует грязевые ванны. Мы собрали последние деньги и сняли за приемлемую цену приличное жилище».
4 сентября 1943 года.
«Союзники совершили воздушный налет на Париж и Берлин. Если делать выводы из того, что передает Лондон, то высадка в Италии только «отвлекающий маневр», а настоящая операция должна происходить в другом месте. Но где?»
6 октября 1943 года.
«Мы ожидали всего, но только не того, что случилось сегодня. Мимизан оккупирован… русскими. Сколько раз я и Иваныч задавали себе вопрос: при каких обстоятельствах мы встретим наших соотечественников оттуда? Но никогда не могли предположить, что это будет в октябре 1943 года, в Мимизане, в Ландах!»