Мой отец Иоахим фон Риббентроп. «Никогда против России!»

Небольшое происшествие заслуживает того, чтобы упомянуть о нем вкратце. На последней позиции, которую мы должны были защищать, я оборудовал свой командный пункт в домике лесника. Возвратившись туда в последние дни апреля с обхода позиций, я обнаружил что-то от 20 до 30 мальчишек из Гитлерюгенда, построившихся перед домиком. Адъютант сообщил, что их прислал нам полк горных стрелков, которому мы были приданы, в качестве подкрепления. Эта жалкая кучка была «вооружена» несколькими старыми карабинами и парой фаустпатронов, «обмундирование и снаряжение» под стать вооружению. Я дал адъютанту указание направить мальчишек в роту снабжения, где они могли бы пригодиться для полевой кухни и так далее. Одновременно он должен был передать командиру роты снабжения, чтобы тот прислал на передовую мужчин, которых они заменят. Тут мои юнцы принялись роптать, они-де пришли не чистить картошку, а для того, чтобы «сражаться». Я был глубоко растроган, дело было за несколько дней до капитуляции! Но об использовании их на передовой не могло быть и речи. Итак, мне пришлось кратко, по-военному указать им, что если они хотят быть солдатами, повиновение приказу является высшим требованием.

Спустя день или два Гитлер был мертв. Он больше ничего не значил для меня. Его указание сорвать нарукавные нашивки у испытанных дивизий Ваффен-СС лишь за то, что они не смогли осуществить нереальные цели наступлений в Арденнах и на озере Балатон, меня не удивило и потому не задело, ведь я, как уже было описано, в начале февраля в Берлине смог осознать его безнадежное состояние. Тем не менее, по прибытии известия о смерти Гитлера мы устроили краткую стрельбу из всех видов оружия. В густых лесах она вряд ли могла нанести урон русским, она не должна была стать и прощальным салютом Гитлеру. В этот день, 1 мая 1945 года, мы помянули так тьму погибших товарищей, отдавших жизнь за свою страну, во все времена и у всех народов (за исключением Федеративной Республики Германия!) — высшая жертва. Возможно, к этому примешивалось также и чувство сопротивления неумолимой судьбе, сродни тому, что было выражено «старой гвардией» Наполеона, ввиду окончательного крушения его господства в битве при Ватерлоо, в ее ставшем знаменитым ответе на предложение сдаться: «Merde!» (г…!)

Последние часы войны подарили мне еще одно незабываемое впечатление. В ночь с 7 на 8 мая 1945 года в 00.00 часов было приказано прекратить огонь. Война закончилась! Мною был получен приказ вновь присоединиться с моим батальоном к дивизии, уже собранной на будущей демаркационной линии между русскими и американцами. Я приказал ротам, в 00.00 часов уйти с позиций, оставив небольшое прикрытие, и быстрым маршем добраться до немногих оставшихся у нас обозных машин, подготовленных для перевозки рот. Речь шла о том, чтобы передать солдат как можно скорее американцам. В месте сбора я тут же отправлял роты в том порядке, в каком они прибывали, в марш, так как приходилось считаться с возможностью, что русские к утру продвинутся до демаркационной линии. Когда последние роты ушли, я поджидал еще охранения, которые должны были покинуть позиции позже, с тем чтобы их оставление не было преждевременно обнаружено. Когда и они были отправлены в марш, мы — я, водитель и связной — остались ненадолго одни. Стояла звездная ночь. Я был погружен в мысли о том, что ждет теперь меня и моих людей. С начала вторжения мы, собственно, нисколько не задумывались о проигранной войне, потому что полагали — и такая вероятность была, естественно, велика, — что мы до конца ее не доживем. Теперь этот вопрос стал насущнейшим. Однако эти мысли быстро отошли на задний план. Как всегда, казалось бы, в безнадежной ситуации речь зашла о том, чтобы взяться за ближайшее дело, и это означало: спасти доверенных мне людей от русского плена, передав их американцам. Требовалась величайшая поспешность!

Итак, установив, что на стороне русских поначалу все было тихо, я поехал вслед за ротами, вскоре догнав их. Я едва смог поверить своим глазам и ушам: роты шли в плен в полнейшем порядке, с офицерами впереди, с песней! На мгновение я забылся, поглощенный этим потрясающим впечатлением, затем приказал немедленно пойти быстрым маршем!

Момент поражения является большим испытанием морали войска. Эти солдаты вправе сказать о себе, что они, несмотря на свою молодость, шли в плен с достоинством и спокойствием элитных солдат. Как сказал мне три года спустя в Париже во французской военной тюрьме Шершемиди заключенный там д-р Карл Эптинг [483] , которого до этого с обритой головой держали долгое время в темной камере на хлебе и воде за то, что он сопротивлялся издевкам пьяного охранника: «Риббентроп, с нами можно унизительно обращаться, но нас нельзя унизить!» [484]

483

Карл Эптинг был в течение многих лет руководителем Института культуры Германии в Париже. О своем пребывании в Шершемиди он опубликовал воспоминания: Aus dem Cherchemidi. Pariser Aufzeichnungen 1947-1949, Bonn 1953.

484

По: Schiller, F. v.: Maria Stuart, I, 2; V. [В переводе Б. Пастернака: «Их низости не могут нас унизить».]

Эта известная цитата Шиллера остается в силе применительно к обращению, которому до наших дней подвергается Ваффен-СС со стороны государства и общественности. И это несмотря на то, что политики, пережившие военное время, делали, как Конрад Аденауэр в письме к генерал-полковнику Ваффен-СС Паулю Хауссеру [485] или Курт Шумахер одному иностранному публицисту, заявления в защиту чести солдат Ваффен-СС. Дисциплина моих солдат перед лицом тотального поражения позволила привести батальон в полном составе к американцам и, таким образом, уберечь его от русского плена.

485

Письмо от 17 декабря 1952 года.

Командир дивизии, полагая, что я, из-за положения отца, подвергаюсь особой опасности, распорядился, чтобы мне была выписана воинская книжка на другое имя и как рядовому. Когда спустя несколько дней все офицеры и фельдфебели из Ваффен-СС были увезены в неизвестном направлении, он дал мне разрешение остаться, поскольку считал вполне возможным, что они будут выданы русским. В ходе медленно налаживавшейся организации лагеря мы, рядовые Ваффен-СС, получили в качестве командиров армейских офицеров.

Через некоторое время мы узнали, что увезенные товарищи не были переданы русским. Поэтому я решил открыться американцам, отказавшись от маскировки: для моих людей, среди которых я жил, она могла представлять риск. Я обратился к нашему командиру роты, гауптману пехоты, и назвал себя, заявив, что хочу объявиться американцам. Конечно же, я попросил его уничтожить мои поддельные документы, бывшие у него на руках, с тем чтобы товарищ по полку, подписавший их, не поимел через это проблем. Также я просил у него за солдат моего полка, с которыми был вместе под чужим именем. Капитан пообещал выполнить мои просьбы, но слова не сдержал. Он поехал со мной к немецкому генералу, командовавшему для американцев различными лагерными отделениями; речь шла о генерале Бюнау. Тот, окруженный штабом, восседал за кофейным столом в саду своей штаб-квартиры. Меня он проигнорировал, заставив ожидать в отдалении и без слов передав в руки вызванной им американской военной полиции. Этого унизительного обращения я не заслужил, поскольку явился добровольно и не просил о том, чтобы меня скрывали и дальше. Не в меру ревностный гауптман из его штаба потребовал от полицейских арестовать меня и вручил им поддельные документы. Я попросил передать от меня привет генералу, чье поведение недостойно немецкого офицера!

В военной полиции меня допрашивал дружелюбный старший лейтенант. Мы сидели друг против друга. Внезапно он спросил меня, почему я не стою перед ним навытяжку, так же делали все немецкие офицеры, в том числе генералы. Мой ответ, потому, что и я не стал бы заставлять стоять навытяжку взятых в плен американских офицеров, он, рассмеявшись, принял. Военного устава «Как вести себя с достоинством в качестве военнопленного после проигранной войны?» попросту не существовало. Отсюда, очевидно, этого подчас и не знали даже высшие чины и генералы!

Меня доставили в бывший немецкий концлагерь, где содержались в заключении офицеры Ваффен-СС. При входе на «сына ван Риббентропа» набросились исполинских статей сержант военной полиции и дежурный лейтенант, обобрав меня в прямом смысле слова до подштанников. «Добычу» — мой серебряный портсигар, погоны, награды и так далее — они поделили. Я сидел в одних подштанниках на нарах в комнатушке охраны, передо мной — потеющий под каской джи-ай с автоматом, упиравшимся дулом мне в пупок. Не слишком приятное ощущение: эти парни, как показывали «трагические происшествия» в предыдущих лагерях, часто пускали оружие в ход без особых раздумий. (Американские охранники время от времени «развлекались» стрельбой по лагерю.)

Одевшись, я потребовал от лейтенанта вернуть погоны. Я заметил, что мое безразличие к его хамским выходкам довольно-таки сбило с толку вшивого юнца, каким он и был на самом деле. Он отказался возвратить мне этот «военный трофей», отобранный у беззащитного заключенного. Я сказал ему, что он может оставить их себе, немецких офицеров можно признать и без погон. На его вопрос, как же это их узнают, я ответил злой репликой: «Это можно увидеть, например, по тому, что они не обворовывают своих пленных». Лейтенант, принадлежавший к так называемой «Радужной дивизии» (Rainbow Division), имя его, насколько помню, было Берри или Клерри или что-то в этом роде, истошно завопил, призывая охрану. Во главе охраны появился немолодой унтер-офицер, украшенный «Голубым ружьем», даже с дубовыми листьями — своего рода штурмовой нагрудный знак американской пехоты, — Берри между тем похвастаться было нечем. Берри провозгласил перед охранниками: «сын ван Риббентропа» заявил, что американцы воруют. Одно удовольствие было наблюдать презрительное выражение лица, с которым старый сержант молча покинул комнату охраны, выразив, таким образом, явное неодобрение по поводу поведения своего лейтенанта. Вечером старый воин, как о том говорила его награда, лично принес мне мой рюкзак в одиночку, куда Берри запер меня в наказание, с красноречивым замечанием: он надеется, что пропало не слишком много. В тот раз я впервые испытал крайности, с которыми мне потом часто пришлось сталкиваться в американском плену: наивная жестокость, с одной стороны, естественная человечность, с другой!

Если опыт с генералом Бюнау носил еще в некоторых отношениях абстрактный характер, так как я не знал его и никогда не видел прежде, то теперь мне пришлось проделать глубоко личный опыт аналогичного характера. Из Инсбрука я был доставлен обратно в Зальцбург в лагерь, битком набитый приблизительно тремя тысячами заключенных самого разношерстного происхождения. Американцы не появлялись в лагере, оставив нас поначалу на произвол судьбы. Случайно я повстречал несколько дней спустя пятерых господ из Министерства иностранных дел, всех их я хорошо знал. Они помещались в ином бараке, чем я. Вечером, в темноте один из них разыскал меня, попросив держаться от них подальше, чтобы, как он выразился, они не были через меня скомпрометированы. Я, слегка ошарашенный, отвернулся без слов.