Мой приятель Молчун

Ну эта... Захожу я в дом. Берта эта самая прямо на полу стоит на четвереньках, голая, как мой хрен, если не в трусах. Рычит и зубы скалит. Оба! Сильна шведка, твою мать, новая! По-женевски мне заяву кидает: «Загрызи меня! Разорви меня!» А я человек простой, голодный до бабского общества, ну, думаю, грызть мне тебя незачем, другое у тебя применение. Но зверюшку, так и быть, покажу. И раздеваюсь, значит, медленно так, не торопясь так. А я, фрэнд, типа, извини за подробность, малость того, мохнатый... И шрамы у меня от рудника – по всей шкуре. У Берты глаза навыкат. Ну, короче, заголился я и к ней подбираюсь, причиндал мой уже почуял рабочую ситуацию. Она как-то и оробела, только вздохнула так: а-ах! А я ей в самые очи по-женевски сообщаю: «Тебе конец». И, вишь, глупость вышла: в общем, уже я был на взводе, поэтому чисто и не хотел, а первое слово с каким-то типа рыком вышло, а второе – на всхлип. Она как вскочит! У! Хотела удрать. Не уйдешь, свинка розовая! Не дам. Побрыкалась Берта, потом чует, харчить ее не будут, вокруг мужик, а не волчина какаянть. Короче, утихла. А я, понятно, дело свое делаю. И, значит, в азарт уже входить начал. Разрешите взлет, командир! Бертино женское естество ей типа посказку мечет, мол, нормально, можно получать удовольствие... И она, Берта моя, уже помаленьку верещалку свою включает. А потом не помаленьку. И покатились мы с ней по полу, мелочь всякую сбивая. Она хрюкает без устали, и я всякие шумы издаю. Вот как-то так у нас конвергенция проходила. Или типа...

Ну эта... На кровать мы перебрались для второго уже забега. И проснулся я типа там. Место слева лапаю – нет Берты. Место справа лапаю – нет Берты. Башкой мотаю... прочухался. Нет Берты. Ну и хрен бы с ней. Хорошего понемножку.

Ну эта... Сели мы с Молчуном хавать, он и грит: «Прости меня, Ян. Кажется, я испортил тебе вчерашний вечер». – «Чем это?» – «Постной миной на лице и нравоучениями...» – «Да нет, нормально... Это я, типа, с бабой возжался, когда человеку худо. Ты, типа, меня тоже извини, живой же я мужик». Ну, помолчали, а потом он, значит, спрашивает: «И как она?» – «Зверь!» Тут мы оба заржали. Все нормально у нас с ним. Вотак.

Ну эта... Потом он мне рыбалку показывал. Я те скажу, он и рыба-алку себе устроил! Короче, за одну его рыбалку все отдать можно. Ты знаешь какие у него там караси? Ты представить себе не можешь, фрэнд, какие у него караси. У него там во такие караси! Во такие! Нет, я те правду грю, чо ты морщисся? Не знает, а морщится... Они там настоящие, прикинь, фрэнд. Не мутанты уродские, а натуральные караси, с самой Земли привезены... А местные, значит, их развели. Нет, да ты пойми, фрэнд, во такой карась, и весь серебряный, аж блещет...

Ну эта... Вечером малина вся эта наша хренами поросла. Мы, значит, сидим, калякаем о том о сем, об нашей об рудничной жизни вспоминаем. Я тут вижу, за окном какие-то хари бегают. Ну, люди, конечно, только на рожах зверские маски. Бараны там, козлы, петухи, уроды, маньяки, упыри и типа того. И все носятся как нищие, в какой-то рванине. «Чо это?» – «Ты про карнавал читал, Ян?» – «Смотрел». – «Раз в году на Вальсе устраивают карнавал-маскарад. У нас он вроде рационально построенного религиозного обряда. В целях разгрузки психики от избыточного давления культуры. Сегодня разрешено все. Безобразничать, приставать к чужим сексуальным партнерам, ругаться на кого хочешь и как хочешь. Даже красть. На следующий день все делают вид, будто никаких проделок не было. Никто ничего не помнит и не знает. Если кто-нибудь переспит не со своей женой, это даже не считается...» Тут лошади его заржали. Дико так, с каким-то типа визгом. Чисто их на куски режут. Молчун – скок во двор. Чего-то там шумит, ругается... Слышу: эти, ряженые, тоже завопили. Сначала не в лад, а потом какую-то песню что ли запели... Ну или типа. Один хрен, я по-шведки понять ничего не могу. Но уж больно громко они там... И Молчуна моего уже не слышно. Чо-то не то. Я к окну. Твою-то мать! Десять или больше того харь хороводят вокруг Молчуна, орут, хрюкают, кукарекают, гавкают, прибаутки какие-то выпевают, погремушками трещат, ножами кухонными помахивают... Дурдом, короче. Но это, типа, хрен с ними. Только все они там по очереди пинают Молчуна, конкретно так пинают, от некоторых пинков зубам во рту запросто может тесно сделаться... Чисто не шутят. А Молчун стоит, рук не подымет, голову повесил. Что-то у него там под ногами чернеется... Это как понимать? Это ж был Вороной, прикинь фрэнд, они его зарезали до смерти! Кровищи – море.

Ну эта... Я одеревенел. Стою столбом. Жутко, как нарочно придумано. Ночь, но светло ровно днем. На небе – все три луны на полную дурь светят, из дома опять же подсветка, как в аквариуме. И прямо у меня под носом эта шальная круговерть из живого человека дух вышибает, а из твари бессловесной уже и выбила... Тут один, короче, свиньей наряженный, ножом пырнул Молчуна.

Ну эта... Я, короче, хватаю тогда парализатор – это маленькая такая хренюшка, с которой Молчун на объезды ездит, – выскакваю за порог. А сам, значит, никогда из парализатора не стрелял, даже в руках не держал. На что тут давить-то? Может, он, собака, незаряжен... Ладно, на испуг козлов этих возьму. Или типа. Ну, кричу им, мол, разойдись, стрелять буду! Нуль внимания, кило презрения. Не видят они меня и не слышат, слишком сами разорались. Что тут делать? Я, значит, беру здоровый такой ком сухой земли, и в самую кучу – р-раз! Оба! Одному прямо в рыло попал, в самое то место, где дыры для глаз вырезаны. Он, короче, на корточки сел, орет, воет, по-шведски матерно чешет, маску содрал, гад и зенки свои драгоценные трет. Остальные притихли. Я, значит, на них парализатор навожу и грю: «Щас конкретно вас, шакалы, делать будем...» По-женевски это та-ак звучит, животики надорвешь. Но им не смешно. Гляжу, забоялись. Очко заиграло. Постояли мы так маленько, для порядку. Потом, ладно, опускаю руку, с понтом пожалел... и они всем скопом – шшорх по кустам! «Мусор свой, – кричу, – заберите, козлы!» Это в смысле, ну, того недоноска, который земельки попробовал. Он лупала свои разорвать готов, бежать не может... «Тебе особое приглашение нужно?» Он, значит, руки от рожи отцепил, типа продрал моргалки наконец, ну и ходу. Тут Молчун вскрикнул: «Карл?» Мужик типа тормознул чуток, а потом еще скорости прибавил... Вижу: тот самый хмырь, что у Свенссонов был с молчуновой невестой, с Мартой. Ну, чернявый, короче. Вотак. Я прикинул: зря отпустили, надо было поймать и вломить по рогам...

Ну эта... Ушли вроде они, за деревьями уже и не видно никого. Молчун в дом пошел. Тут я слышу – издалека так, – негромко, но с понтами сказали: «И щенка твоего тоже удавим». Вотак. А Молчун, понятно, не слышал, и говорить я ему не стал. Чисто моя проблема.

Ну эта... Сгоряча я на него, значит, набросился: «Ты сдурел, мужик? Сдачи им почему не дал? Ведь замочили бы!» А он: «Я не знаю. Поверь, Ян. Как только они начали вокруг меня плясать, вся моя воля куда-то улетучилась... Я... я... как будто почувствовал себя ужасно виноватым». Ладно, всякое дерьмо с людьми случается, может, это синдром у него такой. Или типа. Ну, я парализатор на место положил, сел, башкой трясу, все никак отогнать не могу... типа видение у меня: хоровод под тремя лунами перед глазами стоит. Стоит, не уходит, хоть ты тресни. Жуть какая, Господи!

Ну эта... Пора бы порядок навести. Что он все молчит, достал уже. Я ему грю: «Слышь, ты это, сказать мне ничего не хочешь, нет? А?» – «Не понимаю». – «Все ты понимаешь! – Я обозлился. – Я тя от смерти спас, а ты все в молчанку играешься! Ты это... двинулся, что ли?» Вздыхает. «Ладно, Ян. Можешь задавать вопросы». – «Да вопрос-то тут один. Прикинь-ка. Какого черта они все тут зубы на тебя точат? Что ты такого сделал, мужик? За что сидел, твою мать, что восьми лет на руднике им мало?» – «Я не сидел, Ян». – «Оба... Ты давно отдыхал, Молчун? Типа усталость накапливается...» – «В том смысле, что я не преступник». – «А кто? Ты не темни, ты давай все как есть». – «Хорошо. Я так и собирался. Скажи мне, ты помнишь на руднике хотя бы одного нового шведа, кроме меня?» – «Да нет вроде...» – «Совершенно верно. За семь лет и два месяца – до нашей встречи – все остальные погибли. А прибыло нас девятьсот человек. И скоро опять отправят. Еще семьсот...» – «Не понял». – «Не торопи меня. Да, среди тех девяти сотен были преступники. Целых семнадцать человек. И среди этих новых будут. Четверо. Я никогда не относился к их числу. Мало того, Ян, при отправке между уголовниками и всеми прочими не делают разницы...» – «Может, статья какая-то особенная? Типа кража прошлогоднего снега в присутствии беременной женщины да еще с предварительным злостным сговором...» – «Говорят же тебе, не торопи. Это не так просто понять. На рудник прибыло семнадцать злодеев и восемьсот восемьдесят три здоровых молодых мужчины и женщины, не виновных ни в чем, даже в нарушении правил пожарной безопасности. Чтобы ясно было, повторю еще раз: ни в чем не виновных». – «На восемь лет?» – «На восемь лет. Так всегда бывает при необходимости. Вальс отправляет всех преступников, весь сверхлицензионный приплод обоих полов, а прочих добирает до нужной цифры по жребию». – «Тебе выпал жребий?» – «Нет, моему другу...» – «Ты вместо него? За ким хреном?!» – «У него талант. Он блистательный философ». – «Ну ты даешь, Молчун... Ты это... Да ты, типа, на смерть! Ты... ну ты...» – «Я надеялся, что шанс есть. Видишь ли, здесь не очень любят разговаривать о том, какие условия на терранских рудниках и сколько процентов на выживание у тех, кто туда отправляется. Так что я даже не думал об этом. Мне казалось естественным встать на его место». – «Кто это?» – «Карл».

Ну эта... Оторопел я тут как-то... По жизни так бы не должно быть. Это ж надо характер иметь... типа ангела небесного. А Молчун мой хотя и скромен с бабами, но никакой не ангел, а живой мужик. Вроде меня или тебя, фрэнд. Прикинь.

Ну эта... Я молчу. Глаза, наверно, по кулаку размером. А он мне и грит: «В общем-то я доволен. Не думаю, что совершил ошибку. Вот его книги, – куда-то он на стол свой показывает... я даже и смотреть не стал, – они стоят моих неприятностей...» – «А зачем вас отправляют-то? Что, секретное что-то?» – «Нет. Ничего тайного. За деньгами, Ян. Все заработанное нами перечисляется на счет общины. Это достаточно много... А при правильном подходе к помещению полученных средств они могут дать немалую добавочную прибыль... Собственно, Вальс и живет этим. Когда-то Рай-Во-Плоти основали очень состоятельные люди. Первоначальная община была несметно богата. Но такая жизнь, даже при самом экономном подходе, должна была когда-нибудь истощить начальный капитал. Так и случилось. С туризмом, как ты помнишь, ничего не вышло. Наши как-то не сумели поладить с... чужаками. Извини. Я сам тебя не считаю чужим, ты же знаешь...» – «Ну, понятно». – «Промышленности у нас своей нет. Полезные ископаемые никто не разрабатывает. Это же рай. РАЙ. Пойми. Его нельзя портить. А за редкую древесину, экзотических животных и натуральную пищу многого не получишь... К тому же у нас никто не обязан работать. Только по желанию. Я, например, мог бы ничего не делать. Просто привык... руки чешутся. Иными словами, община была на грани банкротства. Открытие рудников на Терре стало нашим истинным спасением...» – «Да это ж конкретное зверство». – «С твоей точки зрения – да. А с точки зрения общины это разумная жертва немногими ради всеобщего блага. Таков наш внутренний общественный договор: некоторые должны работать на износ, мучиться и умереть ради того, чтобы все были счастливы». – «Надо было мне замочить тех типов. Вчерашних. Или еще кого-нибудь. Веришь, типа, есть большое желание...» – «Глупости. Как ты думаешь, Ян, много ли найдется охотников заполучить такую планету? Планету-игрушку?» – «До черта». – Я говорю, а сам думаю, мол, и нашим бы не грех такой кусочек оттяпать. Две терранские луны из трех заселили, в Солнечной системе для нас места нет. Вот третью заселим, а потом... В общем, кой-кто уже на Терру-5 искоса поглядывает. Как бестолково они свою территорию используют! Слишком щедро. А тут у людей проблемы. Может, потеснятся? Или, типа, помочь им потесниться? И на Терре-4, по-моему, тоже непорядок. Великорассы эти... Только, фрэнд, я тебе этого не говорил, и если чо, никому я подтверждать свой треп не стану. Понял? Ну и хорошо.

Ну эта... Хихикает Молчун. «Что хихикаешь?» – говорю. «Как это по-русски... Гляза завэдущиэ, руки загрэбущиэ. Тут уже были желающие. Женевскую эскадру мы спалили на орбите. Полвека назад. А потом десантный флот новых арабов. Боюсь, они даже сами не поняли, как это произошло. При мне было... Еще до рудника. Как ты думаешь, сколько стоит подобного рода система обороны? Особенно если она не должна осквернять своим присутствием поверхность планеты?» – «Понимаю. Немерено». – «Рад, что понимаешь. Теперь наша жертва не кажется тебе столь бессмысленной?» – «Молчун, да по-моему, какой-то ваш управленец типа с катушек съехал, и вы все вслед за ним едете. Ну раз, допустим, отсрочили, ну, другой... Потом же можно было что-то другое придумать...» – «На мой взгляд, наши устои предполагают естественность именно такого хода дел».

Ну эта... Думаю я: ладно, врубился. Не одобряю, но хоть понял. А вот почему они, новые шведы эти, так не любят Молчуна, хоть убей... «Ты размышляешь, чего ради я оказался здесь в столь странном положении?» – «В столь говенном». – «Видишь ли, когда нас отправляют на рудник, община как бы вырезает из своего тела кусок живой плоти. Прощается с собственным мясом. Мы все становимся для Вальса мертвецами. Есть даже специальный психорелигиозный обряд... для таких случаев. Общинный понтифик...» – «Кто? Я не понял». – «Что-то вроде главы нашей церкви. Человек, отправляющий культ в особо важных случаях. Так вот, понтифик делает маленький надрез на шее каждого... каждого... нет слова. Каждого уходящего, что ли. Это символ своего рода смерти. Смерти человека для общины. А теперь подумай: я работал восемь лет и пережил все... что ты сам знаешь. Кажется, община мне кое-что должна». – «Ежу понятно». – «Но как община может быть должна что-то ходячему мертвецу, аналогу вашей нечистой силы?» – «Как-как... Да перемудрили вы тут. Облизать тебя им надо было со всех сторон, героем сделать. Вот и все». – «У нас нет героев. У нас есть только те, кто выполняет долг, и те, кто его не выполняет». – «Ты ж выполнил!» – «Меня нет. Осталась моя телесная оболочка, неприкаянно бродящая по Вальсу. Я труп, Ян. Я мертвец». – «Ты живой человек. И нечего брехать попусту». – «Для тебя, может быть... а для всех прочих я не существую. Ты, кажется, видел кое-что». – «Баба тебя хотела, вот что я видел». – «Берта просто обожает все необычное. Например, переспать с трупом...» – «Или с немытым русским, это я понял». – «Ты не знаешь одного... Марта... дождалась меня. Дождалась, Ян! Увидела. Поговорила. И вышла за Карла. Месяц назад». – «Почему?» – «Нельзя стать женой того, кто не существует». – «Я никак не разберу, зачем вам... в смысле, им... весь этот кошмарик. Это ж бредняк, если подумать. Сами себя запутали в трех соснах». – «Просто задача не имеет разумного решения. А значит, лучше б ее не было совсем». Я вижу, хрен его убедишь. У него в голове, фрэнд, все уже клумбами уложено, аккуратно так, кирпичик к кирпичику, цветочек к цветочку... Ладно. Только он меня тоже не убедил. Тут у целой планеты ад кромешный под боком. Людей мертвецами делают, лишь бы не думать, на чей счет они все здесь кайфуют. И тут один вылезает из преисподней и ходит среди них. Прикинь! Он типа свидетель их общего долга аду. Чисто бродит-бродит и всем напоминает. Ой как всем нехорошо. Конкретно за это они его замочить хотят. Ну, не вот так просто замочить – а чтоб он пропал, исчез, растворился. Не видеть его, не слышать и не нюхать никогда... Вотак.

Ну эта... Я, значит, в ту ночь никак не мог заснуть. Ворохался-ворохался... Потом вроде заснул, но эта... в общем, хреново поспал. Встал, как последний придурок, в дикую рань. Неспокойно мне. Да не боюсь я их. Чего мне бояться – после рудника-то? Да мы их с Молчуном поимеем по полной программе! Или боюсь? Так и так я прикидывал, не пойму... Слышь, фрэнд, у тебя так бывает, что ты типа не поймешь никак, боишься ты чевонть или не боишься? Ну, вишь, и у тебя бывает... Я, в общем, решил: боюсь – не боюсь, одно дело. А другое дело, из простого куражу голову под кувалду мне ложить не резон. Надо бы посоветоваться. С кем? Понятно, не с Молчуном. Пошел я его будить, а он и не спит. Сидит в своем кресле во дворе, сонными лупалами хлопает, морда вся черная...