Мой русский любовник
Шрифт:
Идея поехать на экскурсию в Вальдемоссу возникла сразу после нашего приезда.
— Уж если у нас в гостях полька, — гремел дядя Александра, — то грех было бы не отвезти ее в места, где ступала нога ее знаменитого соотечественника.
Я совершенно случайно подслушала их разговор с Александром. Окошко в ванной выходило в сад, а они как раз сидели там в шезлонгах.
— Что она старше тебя, это еще ладно, но ведь она — полька. А между поляками и русскими никогда и ни в чем согласия не будет. Народ этот всегда кусал нас, как бешеный пес… Не мне тебе говорить, одно только покушение на Константина чего стоит.
Александр рассмеялся:
— Дядя, на дворе конец двадцатого века, а не восемнадцатый и даже не девятнадцатый, лучше бы тебе об этом не забывать!
— Да, но гены… их никуда не денешь!
Мы выехали ранним утром: Александр сидел рядом с водителем, дядей Димой, а я — сзади. Красоты этого острова были неописуемы,
«В этой дикой, пустынной местности самым удивительным казалось огромное строение, будто сошедшее с небес. Опоясанный мощными стенами и опирающийся на выступ над пропастью, здесь обосновался монастырь картезианцев. Когда пришельцы (Шопен и семейство Жорж Санд) вошли в него через кованые ворота, то оказались в мире безлюдья и запустения. Башни, монастырские кельи и галереи дремали в звенящей тишине, и только шаги идущих громким эхом отражались от каменных стен».
Выступ над пропастью, стены и галереи — да, но тишина? Здесь было полно людей, которые галдели на разных языках, смеялись, фотографировали все, что попадется на глаза. На каждом шагу мы натыкались на прилавки с сувенирами: миниатюрные пианино с наклеенным профилем Шопена или бюстики композитора с ангельским личиком, даже нос его был другой, будто утративший свою характерную горбинку. «Ярмарочный балаган», — подумала я неодобрительно. Волнующее впечатление произвела на меня посмертная маска Фредерика в застекленной витрине. Болезненно искаженные черты лица, прикрытые веки. Будто автору удалось запечатлеть момент расставания композитора с миром. Потом читала его письма. Странное это было чувство — я стояла в келье, которая больше ста лет назад служила убежищем паре любовников, и читала: «…келья, похожая на высокий саркофаг…»
И тут я обнаружила, что вокруг сделалось необычайно тихо. Начала озираться — Александра рядом со мной не было, но не было и других людей. Я оказалась в сумрачном каменном коридоре с низким сводчатым потолком, по обеим его сторонам находилось множество дверей. Я по очереди заглядывала в кельи — ни одной живой души. Эхо моих шагов металось, отскакивая от толстых стен. Я никак не могла найти выход. Снова бросилась в темный коридор — мне показалось, что этим путем мы входили с монастырского двора, — но уперлась в тупик стены. На меня накатил страх, ощущение было такое, будто никогда не сумею выбраться отсюда. Я не могла взять в толк — что же произошло, куда подевались все люди? Не могли же они просто так взять и исчезнуть. А где Александр? Через арку, настолько низкую, что пришлось пригибать голову, я выбралась во внутренний дворик, но все было закрыто, пришлось той же дорогой вернуться внутрь. И снова эхо моих шагов разносилось под темными сводами. Я отыскала келью, где жил когда-то Фредерик Шопен и где я потерялась… Он был тяжко болен… кровь разъединила любовников, она не хотела пускать его в свою постель… Мне повезло больше… Послышались чьи-то шаги, и холодный пот выступил у меня на лбу. Я почти была убеждена, что это кто-то из них — он или она, но, скорее всего, он, ведь я находилась в его келье… Но это оказалась смотрительница музея, мулатка, которая очень удивилась при виде меня.
— Что вы здесь делаете? — спросила она.
— Я не могла отыскать выход. Все двери были закрыты.
— У нас перерыв. С двенадцати до двух часов дня музей закрыт для посетителей.
Выйдя, я увидела Александра. Он выглядел очень обеспокоенным.
— Я два часа тебя искал, где ты была?
«Меня случайно заперли вместе с духами», — подумала я.
На Майорку приехала американская внучка Дмитрия Павловича, Мэри. Вернее, Маша, так ее здесь все называли. Это была крупная, высокая, похожая на спортсменку-теннисистку девица. И действительно, оказалось, что она играет в теннис, почти не расстается с ракеткой. У нее был громкий голос, а поскольку она много говорила и смеялась, он был слышен по всему дому. Ее страсть к игре стала воистину избавлением — она пропадала на корте целыми днями. Надо сказать, Маша мне нравилась. Как и подобает американке и свободной женщине, Мэри-Маша ничему не удивлялась. Нашу связь с Александром она приняла как нечто естественное. Девушка была не замужем и не собиралась менять такое положение вещей.
— Любовник — да, пусть будет, — сказала она, — но муж — никогда. Не представляю
своей жизни с мужчиной, какой бы он ни был, — добавила она. — Мне хорошо и одной…«Ну, допустим, до поры до времени, — подумала я, — оглянешься, а вокруг никого, трудно будет наверстать упущенное…» Я, конечно, наверстала кое-что в любви, но многое было безвозвратно утрачено. Среди прочего — долгая совместная жизнь с мужчиной. Рядом со мной нет никого, кто бы помнил меня в молодости, у моей жизни нет свидетеля, а значит, она как будто документально не подтверждена. Одиночество — это не выбор, как мне когда-то казалось, одиночество — это грех.
Я продолжала размышлять об этом, идя вдоль берега моря. Все остальные засели играть в карты на террасе. Все — это значит дядя Дима, Александр, Мэри-Маша и Джордж Муский, который заглянул сюда на несколько дней. Утром, когда он лежал в шезлонге, прикрыв глаза, я украдкой подсматривала за ним. Похоже, он потерял кого-то, кого на самом деле любил. Интересно, как он с этим справлялся… А я, как я буду справляться?.. Как я сумею поладить сама с собой, с тем знанием о себе, которого мне недоставало на протяжении многих лет? Будучи молоденькой девчонкой, я сделала выбор. Быть может, мне казалось тогда, что таким образом я сумею обезопасить себя от неумолимого течения времени, от старости? Старость — это что-то из сферы материального, а я заносчиво полагала в ту пору, что нахожусь выше всего материального. Как же я ошибалась! Первое столкновение с материальной реальностью произошло уже в парижском аэропорту. Отражение женщины в стекле крутящейся двери! Вот тут до меня по-настоящему дошло, насколько я подчинена быстротечности времени. Неужели именно осознание этого толкнуло меня в объятия Александра? Поэтому ли я согласилась на ту игру, которая называется любовью? Ведь здесь речь не идет о том, чтобы быть собой. Игроки стараются показаться друг дружке с самой выгодной стороны, скрывая свои слабости. Отсюда моя растерянность тогда, в Реймсе, и обида и бешенство по отношению к собственному телу, которое не захотело приспособляться к установленным правилам. А коли так, оно должно быть наказано. Я не думала о том, что испытываемая им боль, неудобства — достаточное наказание для него. Я-то считала, что это оно меня наказывает. Выкидывает из игры как активного игрока, понижает мою ценность в глазах противника. Так я тогда думала. Что мужчина рядом со мной — мой противник. Желали мы того или не желали, врагом номер один была его молодость. Мне хотелось задобрить ее, перетянуть на свою сторону.
— Ты такой заботливый, — сказала я голосом вежливой девочки. Потому что раньше, когда мы выехали из Реймса, я наговорила ему кучу неприятных вещей: о нем, о нас и о нашей любви.
Он провел ладонью по моим волосам.
— Просто я люблю тебя, — услышала я, но восприняла эти слова как лозунг, в смысл которого не в состоянии была вникнуть.
Другое дело, когда после душа, чистая и благоухающая, я ложилась в постель рядом с молодым мужчиной и притворялась молодой. Тогда разговор о любви имел какой-то смысл. Но после случившегося в Реймсе, когда мое обессиленное тело приходилось двигать, как мешок с картошкой, когда от меня пахло больницей, такое признание звучало бестактностью…
Входя в калитку, я отчетливо видела их, сидящих на освещенной лампочками террасе. Игра в карты подошла к концу. Теперь на ломберном столике стоял поднос, а на нем — графинчик с наливкой. Александр сидел спиной ко мне в плетеном кресле. Я невольно залюбовалась его широкими плечами, на которые неровно падали светлые пряди волос. Заслышав шаги, он обернулся, выражение его лица изменилось, глаза чуть сощурились. Так смотрят на солнце в небе. Вот только я не была солнцем, да и не могла им быть. Он поддался иллюзии. Мы оба пребывали в иллюзорном мире. Поднимаясь по ступенькам террасы, я осознавала это, как никогда прежде. И все-таки улыбалась, как ни в чем не бывало.
— Такое впечатление, что мы в России, — сказала я весело. — В лагуне до меня долетал голос тенора, который знаете что исполнял?
— «Очи черные», — ответили они мне чуть ли не дружным хором.
Оказалось, что на самом верху горы была вилла оперного певца, русского по происхождению. Вернее, вилла принадлежала его американской покровительнице и любовнице, для которой он пел вечерами, в том числе и этот знаменитый романс.
— На Майорке больше всего любят немцев, — сказал Дмитрий Павлович. — День рождения Гитлера здесь национальный праздник.
Так, может, права была Жорж Санд, когда с такой неприязнью писала о здешних аборигенах. Что правда, то правда, здесь их окружал кордон ненависти, местные боялись больного Шопена. Он харкал кровью, для них композитор был больным.
— Откуда на этом острове такая любовь к Гитлеру? — спросила я Александра, когда мы уже лежали в постели.
— Ну, скажем так… его почитают как освободителя. До победы фашистов здешние коммунары убивали всех, кто под руку подвернется: анархистов, филателистов — в общем, каждого, кто был не с ними…