Мой сосед

– Нюта, расставь, пожалуйста, голубой чайный сервиз,- перебил ее Фогель, незаметно мне подмигивая. Он-то понимал, как мне интересно, как не хочется уходить.

Я тоже ему подмигнула. И стала нарочно медленно вынимать чашки из серванта и по одной носить на стол.

Галя Николаевна недовольно сморщилась, бросила резать кекс:

– - И потом, дорогой Георгий, вы давно не выставлялись. Ну, хотите, я договорюсь о вашей персональной выставке?

– Зачем ему мелочиться?
– Калюжный вынул трубку изо рта и захохотал.Нам с вами и не снилась аудитория, какую он имеет ежедневно. Кроме того, за это ведь неплохо платят...

– Миша, я требую вести себя прилично!
– тонким голосом закричал Фогель.

– Ну-ну, не буду, не буду, я пошутил. Все знают, какой вы бессребреник, за идею страдаете.

Калюжный широкими шагами подошел к камину, постучал черенком трубки по изразцам, точно отыскивая пустоты, с таинственным видом, как тайник с золотом, отворил дверцу и вытряхнул пепел.

Я прыснула.

– Девочка!
– Галя Николаевна нахмурилась.

– Меня зовут Аня,- подсказала я, чувствуя спиной молчаливую поддержку Фогеля.

– Да-да, знаю. Так вот, девочка, не могу ли я попросить у тебя стаканчик водички?

Я украдкой скорчила ей рожицу, пошла в кухню, налила стакан воды, жалея, что без меня скажут самое интересное. Но, по всем признакам, за мое отсутствие они не произнесли ни слова.

– Я тебе, Гор, удивляюсь. И завидую,- после некоторого молчания сказал Глумов. Умолк. Достал из заднего кармана брюк плоскую бутылочку. Отвинтил пробку.- Понюхай-ка, Миша, не выдохлось?

– Высокогорный бальзам? О, умеют его делать в некоторых аулах! Калюжный молитвенно закатил глаза: - Благодетель вы наш! Попрошу скоренько посуду!

Галя Николаевна, опережая меня, рванулась к серванту, а Снечкин, ни на кого не глядя, язвительно спросил:

– Надеюсь, Юра, ты со временем закончишь мысль?

– Безусловно. Я хочу сказать, не каждому удается открыть новые возможности в искусстве. Тем более на пороге вечности. Гору удалось. Так побереги ж свое время, варвар! Плюнь на витрину, лепи. Лепи!
– Глумов возвысил голос.- У тебя же не руки. У тебя две божьих искры!

Георгий Викторович выпростал из-под брошенного на колени пледа руки, с удивлением всмотрелся в них, пошевелил длинными, с припухшими суставами пальцами:

– Да нет, братцы. Меня устраивает то, что я делаю.

– Просто ему нечего сказать людям,- возразил Калюжный.- В скульптуре нужна идея, а не голая видимость. А ваша красота, извините, в прямом и переносном смысле голая.

– Голый натурализм!
– поправила Галя Николаевна.

– Бросьте, сатирики. Можно учить человека, чего ему не делать. А можно - каким ему быть. По Гориным фигурам люди будут учиться осанке. Пройдет человек - и всем, кто на него посмотрит, сделается радостно.

Снечкин взял на изготовку трость и, согнутый, заковылял по комнате, опровергая собственные слова. Но смешно никому не стало, даже мне.

– Для этого школы грации есть,- миролюбиво заметил Калюжный.

– Гимнастика и фигурное катание!
– подхватила Галя Николаевна.

– Давайте-ка за стол, там договорим,- пригласил Фогель.

Все загремели стульями, усаживаясь. Галя Николаевна, собрав чашки в кружок, разливала чай. Калюжный тянулся через стол к Глумову. Я с грустью направилась к двери.

– Погоди, Нюта,- остановил меня Фогель,- нехорошо уходить, когда может понадобиться твоя помощь. Садись тоже, тут для тебя шоколадка припасена.Из вазы с печеньем он извлек плитку "Золотого якоря", протянул мне.- Совсем вы меня, друзья, захвалили. А мне всего-навсего повезло на хороший материал наткнуться. И то вот с его помощью.

Георгий Викторович положил руку на плечо Снечкина.

– Вспененная пропилаза, ничего особенного,- отмахнулся тот.

– Э нет, не скромничай, друг Боренька. У твоей пропилазы упругость как у человеческой мышцы. И теплота. Я в ней каждую жилку понимаю.

– Вы мне про материал не толкуйте!
– рассердился Глумов.- Мрамор куда теплее, все знают. А когда я перенес в мрамор одну твою фигуру, мне стало стыдно собственной беспомощности. Хотя меня новичком не назовешь.

– Знать бы, чем "коханка" людей прельщает...Фогель задумчиво прихлебнул из блюдца. Он всегда пил из блюдца, считая это своей единственной уступкой обывательскому представлению об уюте.- Боюсь я шумной гласности и дешевых эффектов - ажиотаж всегда попахивает подделкой.

– А если народ интуитивно чувствует настоящее?
– грея в ладонях широкую мельхиоровую рюмку, спросил Глумов.

– Почему ж тогда меня шельмуют те, кому в таких вещах положено разбираться?

– Если выступают против, то или сами отстали, или завидуют!
– впервые за вечер, а потому чересчур громко осмелилась высказаться я.

– Смотри, как все просто!
– восхитился Калюжный.- Может, и искать ничего не нужно, все давно на поверхности? Ай да пигалица!

Я не знаю, что на меня нашло, что я вмешалась во взрослый разговор. К этому времени мы уже много где с Фогелем побывали. Он научил меня кое в чем сомневаться, кое-что понимать. Я чувствовала, Георгий Викторович и дальше будет изводить всех причитаниями, а остальные - наперебой его утешать. Вечный предмет их споров - подделываться ли автору под толпу или толпу поднимать до себя! Я лично считала и считаю, что искреннее само найдет дорогу к сердцам, никто не в силах с ним бороться.

"Коханка" часто не давала мне ночью спать. Сядет в изголовье - и раскачивается, и напевает что-то грустное. Слов не разобрать, но ошибиться невозможно, явно тоскует. Разлеплю глаза - никого. И все равно, чувствую, сидит. Ну, то, что в изголовье,- понятно.

Так ее Фогель однажды в витрине усадил: на краешке кровати, одна нога разута, другой тапочку нащупывает. Из других позиций мне запомнилось, как она бежит с халатиком под мышкой, точно набросить на себя не успела; как, отодвинув занавеску, выглядывает на улицу, то есть на нас. Не имею представления, по какому принципу Фогель отбирал для "коханки" движения.

Да, по-моему, он и сам тоже не имел. Потому что однажды признался:

– Знаешь, она меня по воскресеньям ждет. Постоишь перед ней ночку, сигареткой подымишь - к утру готово. Выставишь, как она хочет, декорации поменяешь,- на неделю успокоится...

Георгий Викторович много раз внушал мне, что основной принцип работы художника - это план, соразмерность, композиция. И вдруг какие-то ночные озарения. Однажды и Калюжный, спускаясь от нас, пожаловался на лестнице Глумову:

– Гор пугает меня своей одержимостью. Вы не поверите, он творит по наитию. Я тут подговорил ребят с телевидения установить в витрине камеру.