Мой Тургенев
Шрифт:
Варвара Петровна во время последней болезни мужа была за границей. Ее известили о смерти мужа, однако на похороны она не явилась и вернулась из своего путешествия лишь в июне 1835 года, то есть спустя восемь месяцев. Сергея Николаевича Тургенева, в отсутствии странствующей по Европе жены, похоронили на Смоленском кладбище его брат Николай Николаевич и сыновья.
Некоторые биографы полагают, что перед отъездом за границу была Варвара Петровна снова беременна не от мужа и потому уехала в мае 1834 года, чтобы родить там, вдали от посторонних глаз. Уехала, якобы на лечение, со свитой, но без мужа. Родила она мальчика в одном из итальянских городов, позднее его перевезли в Париж и доверили на воспитание молодой девушке скромного поведения. Звали этого мальчика Луи Поме. Иван Сергеевич много позже восстановил с ним связь, и в зрелые годы поддерживал дружеские отношения. Познакомил своего незаконнорожденного брата
По возвращению в Россию Варвара Петровна даже не удосужилась установить надгробие на могиле мужа в Петербурге. «Отцу в могиле ничего не надо», – решительно заявила она сыну Ивану. В результате могила Сергея Николаевича Тургенева бесследно затерялась.
После смерти мужа Варвара Петровна совершенно осатанела и проявила себя как злобная, жестокая крепостница, окружающие сравнивали ее с Салтычихой. Одно имя барыни, которая была абсолютной властительницей дворовых людей, наводило на них ужас.
Болезненно гордая, вспыльчивая и крутая, Варвара Петровна в гневе была неистова и безжалостна. Сознание неограниченной власти над крестьянами сделало ее деспотически требовательной и своевольной. «В своих подданных я властна и никому за них не отвечаю», «Хочу казню, хочу милую» – изречения такого рода были у нее в постоянном обиходе. Она держала в доме многочисленную прислугу, человек до сорока. Дворовых секли или отправляли в солдаты по поводу и без повода, детей беспощадно разлучали с матерями, и даже задиристый индюк, обидевший любимого петуха барыни, по ее приказу был живьем закопан в землю. Она находила удовольствие в том, чтобы мучить не только дворовых, но и членов своего семейства. Все домашние со страхом ждали ее пробуждения и по первому ее слову старались угадать, в каком она духе и каков будет предстоящий день. Очень часто утро предвещало грозу, и тогда все разбегались по углам и со страхом ждали, кого она сегодня коснется.
Незаконнорожденная дочь Варвара оставила подробные воспоминания о своей матери и о жизни в Спасском: «Ее властолюбие и требование поклонения ей простирались не на одну ее семью и не на один ее крепостной люд. Она властвовала над всем, что окружало ее и входило в какие-либо сношения с нею, и при этом она обнаруживала в себе редкую и часто непонятную нравственную силу, покоряющую себе даже людей, не обязанных ей подчиняться. Иногда достаточно было ее взгляда, чтобы на полуслове остановить говорящего при ней то, что ей не угодно было слушать. При ней своего мнения, несогласного с ее, никто высказывать не смел. Один только Иван Сергеевич, ее любимец, и то в самых мягких, почтительных выражениях, скорее с мольбой, чем с осуждением, высказывал ей свои желания и соболезнования».
Сумасбродные распоряжения и фантастические прожекты госпожи Тургеневой причиняли крепостному люду спасской усадьбы неисчислимые беды, калечили и коверкали человеческие судьбы. Варвара Петровна не допускала, например, чтобы ее служанки выходили замуж, произвольно изменяла их имена, преследовала и угнетала за каждую мелочь. Главная горничная ее Александра Семеновна вспоминала: «Два раза ссылала она меня на скотный двор в дальнюю деревню; один раз за то, что, подавая чай, не доглядела, как попала муха в чашку с чаем, а другой раз я не успела стереть пыль с рабочего столика».
Был у Варвары Петровны домашний фельдшер Порфирий Кудряшов, человек образованный, учившийся вместе с Иваном в Берлинском университете, хоть и крепостной. В июне 1843 года Варвара Петровна написала сыну Ивану в Петербург: «Ты знаешь, что Порфирий имел связь с кастеляншей… А как я ему говорю, что не отдам ее за него, она ему не невеста, дурища… Два дня спустя входит он бледен, с письмом в руках… Пишет, что он не хочет мне служить, потому что я неблагодарна за его 15-летние услуги. Что он хочет переменить род жизни, чтобы я отпустила его на волю. Что – ему душно у меня, он читал Пушкина, видно. Письмо полетело ему в рожу».
Поступки Варвары Петровны чем далее, тем более становились непредсказуемыми: по малейшему капризу любой крестьянин или дворовый человек мог быть облагодетельствован ею или низведен до ничтожества, все зависело от её настроения. В произволе и кураже она доходила подчас до какой-то артистической изощренности. О её нововведениях и причудах ходили легенды. Она, например, наряжала слуг в специальную форму, имитирующую костюмы служащих государственных департаментов, называла их по фамилиям министров. Над её усадебным домом висели два флага с гербами Тургеневых и Лутовиновых – если Варвара Петровна была не в духе, она приказывала флаги спускать, и гости, подъезжавшие к усадьбе, видя зловещий знак, считали за благо тут же поворачивать восвояси…
Она правила «подданными» на манер самодержавной государыни – с «полицией» и «министрами», заседавшими в особых «учреждениях» и каждое утро церемонно являвшимися к ней на доклад… При Спасском была своя полиция из отставных гвардейских солдат, которая должна была ведать все могущие произойти беспорядки, требующие вмешательства силы. Женский персонал села Спасского также не был изъят от присмотра женской «тайной полиции», во главе которой стояла старуха Прасковья Ивановна, отвратительной наружности, с вечно трясущейся головой. Ее все ужасно боялись. Суд и расправу госпожа чинила в особой комнате, прозванной ею «залом суда». В назначенные дни она являлась в это судилище с хлыстом в руках, садилась в кресло и творила приговоры, заставляя безотлагательно приводить в исполнение свои наказания. Порядки, заведенные матерью в Спасском, описал позднее Тургенев в рассказе «Собственная господская контора», 1881.Варвара Петровна очень боялась холеры. Однажды ей прочитали в газете, что холерная эпидемия распространяется по воздуху через болезнетворных микробов. Тотчас последовал приказ управляющему: «Устрой для меня что-нибудь такое, чтобы я, гуляя, могла видеть все окружающие меня предметы, но не глотала бы зараженного воздуха!» Долго ломали голову, но выход нашли: спасский столяр сделал носилки со стеклянным колпаком в форме киота, в котором носили чудотворные иконы по деревням. Барыня располагалась там в мягких креслах, а слуги носили её по окрестностям Спасского. Варвара Петровна осталась довольна таким изобретением, столяр получил в награду золотой. Все шло хорошо, пока не произошел курьезный случай. Встретил однажды странную процессию благочестивый странник-мужик, принял носилки за киот, отвесил земной поклон и положил медный грош «на свечку». Последовал взрыв безудержного гнева; привели пред грозные очи госпожи несчастного столяра-изобретателя, всыпали изрядное количество плетей и сослали на поселение».
Поэтому рассказ «Му-Му», в котором Тургенев, не называя, описал свою мать, отражал лишь один небольшой эпизод ее владычества и был легким отголоском тех бесчинств, которые творила эта властная барыня. Однако ее жестокость иногда сменялась порывами к благотворительности. В одном из своих имений она устроила приют для бедных соседок-дворянок. В Спасском были богадельня, больница и крестьянское училище.
Умерла Варвара Петровна 16 ноября 1850 года в Москве в доме на Остоженке в возрасте 63 лет. Похоронена в некрополе Донского монастыря. Она оставила после себя огромное состояние, которое было поделено между сыновьями – Николаем и Иваном.
Отец писателя Сергей Николаевич Тургенев, офицер кирасирского полка
3. Детство и юность
В четыре года Тургенев впервые увидел Европу: семейство на собственных лошадях через Берлин и Цюрих приехало в Париж, где задержалось на полгода. В Швейцарии Сергей Николаевич подобрал подходящих гувернеров для своих сыновей и отправил их в Россию.
Гувернеры-гувернерами, а у Варвары Петровны в Спасском был собственный, по ее мнению, наиболее эффективный метод воспитания сыновей. Она их жестоко наказывала и собственноручно (!) порола розгами. «Драли меня, – вспоминал позднее Иван Сергеевич, – за всякие пустяки, чуть не каждый день… Раз одна приживалка, уже старая, бог ее знает, что она за мной подглядела, донесла на меня моей матери. Мать, без всякого суда и расправы, тотчас же начала меня сечь, – секла собственными руками и на все мои мольбы сказать, за что меня так наказывают, приговаривала: сам знаешь, сам должен знать, сам догадайся, сам догадайся, за что я секу тебя!
На другой день, когда я объявил, что решительно не понимаю, за что меня секли, – меня высекли во второй раз и сказали, что будут каждый день сечь, до тех пор, пока я сам не сознаюсь в моем великом преступлении. Я был в таком страхе, в таком ужасе, что ночью решился бежать. Я уже встал, потихоньку оделся и в потемках пробирался коридором в сени. Не знаю сам, куда я хотел бежать, только чувствовал, что надо убежать и убежать так, чтобы не нашли, и что это единственное мое спасение. Я крался как вор, тяжело дыша и вздрагивая. Как вдруг в коридоре появилась зажженная свечка, и я, к ужасу моему, увидел, что ко мне кто-то приближается – это был немец, учитель мой; он поймал меня за руку, очень удивился и стал меня допрашивать. – Я хочу бежать, – сказал я и залился слезами. – Как, куда бежать? – Куда глаза глядят. – Зачем? – А затем, что меня секут, и я не знаю, за что секут. – Не знаете? – Клянусь богом, не знаю. – Ну, ну, пойдемте… пойдемте.