Мой ВГИК. Автобиография для отдела кадров
Шрифт:
– Ну и ладно, телега тебе все равно обеспечена…
Постскриптум для современной молодежи: в те незабвенные времена было не принято использовать записи с камер видеонаблюдения для доказательства или фиксировать нарушения антиалкогольного закона на мобильный телефон. Не было тогда в пельменных ни камер, ни мобильников. Зато теперь есть и камеры, и мобильники, но нет таких антиалкогольных законов и таких пельменных.
Вот и всё.
Такие времена.
А в остальном – без комментариев.
Выводы делайте сами.
Глава 8. «Пацифист»
Екатерина Николаевна Заслонова, бойкая старушка,
– Он у тебя пацифист или все-таки нормальный мужик?
Не знаю, какая нелегкая занесла в тот раз Екатерину Николаевну к нам на экзамен, – декан не обязан влезать в профессиональную кухню кафедры, но так уж случилось.
Сначала она озадачилась:
– Что это за название такое – «Пацифист»?
Это слово вызывало у нее праведное негодование и будило дремучий патриотизм. Оно было страшнее матерщины. Для нее «пацифисты» стояли в одном ряду с «врагами народа», «предателями Родины», «безродными космополитами» и «гомосексуалистами». Это было клеймо и позорный столб.
Сценарий был неплохой, но старушка его не читала, поэтому весь дискурс шел вокруг первой страницы, на которой заглавными буквами было напечатано это страшное слово – «Пацифист». Время тянулось, Заслонка не отставала, я что-то мямлил в ответ. В конце концов, к нашему разговору подключились мои мастера и, скрывая улыбки, заверили старушку «со всей ответственностью», что герой – настоящий мужик и борец за мир во всем мире, что и означает в данном случае слово «пацифист», которым автор озаглавил свой сценарий. Заслонка была удовлетворена, а я получил свои законные «пять баллов».
Глава 9. «Так говорил Заратустра»
Случайно обнаружил среди старья бумаг пожелтевшие листочки с юношеским максимализмом. Захотелось поделиться со всей честной компанией, и я выложил этот текст на фейсбуке в разных группах.
Во ВГИКе на курсе было много интересных дисциплин, и некоторые из них удостаивались наших специальных прозвищ. Так, «Научный атеизм» мы называли «Слово Божье», «Советское право» становилось «Уголовным кодексом» и т.п. На третьем курсе был один предмет, у которого не было никакого прозвища. Вела его профессор Нелли Васильевна Мотрошилова. Мы звали этот предмет просто – «Мотрошилова»:
– Ты сегодня на Мотрошилову идешь?
– Не, на фиг!
Назывался этот предмет весьма витиевато – «Критика понимания концепций проблемы человека в западной философии ХХ века». Нелли Васильевна читала свой курс так же витиевато, как и его название, – у меня даже иногда закрадывалось крамольное подозрение, что она сама не вполне понимает, про что говорит. Точнее, она без сомнения понимала, но в терминах своей науки, а перевести это на русский язык у нее не получалось. Видимо, она никогда прежде с такими болванами как мы не сталкивалась. И все-таки, благодаря Мотрошиловой, я попал в профессорский зал библиотеки иностранной литературы, которую Сашка Базин, мой одноклассник, и другие студенты инъяза им. Мориса Тореза называли просто – «Иностранка». По специальной заявке, которую устроила мне Мотрошилова, меня пустили в профессорский зал, где я получил на руки томик Ницше, издания самого начала века, с ятями и ерами, и уселся за стол читать. Но уже через минуту я
раскрыл тетрадку, которую мне разрешили пронести с собой к профессорам, и стал переписывать слово в слово потрясающую книжку – «Так говорил Заратустра». Вот на что она меня подвигла:«О кино и киношниках»
Манифест халтуре и бездарности.
Москва, дек. 1984 г., ВГИК.
Мы не желаем пощады от наших критиков, а так же от тех, кто любит нас до глубины души. Так позвольте же мне сказать вам правду!
Собратья по кино! Я люблю вас до глубины души. Я был и остался равным вам. И я также ваш критик. Так позвольте же мне сказать вам правду!
Я знаю бездарность и зависть вашего сердца. Вы недостаточно талантливы, чтобы знать зависть. Так будьте же настолько великими, чтобы не стыдиться вашей бездарности и вашей зависти!
И если вы не можете быть подвижниками кино, то будьте, по крайней мере, его киношниками. Они – спутники и предвестники подвижничества.
Я вижу полчища киношников! Однообразно одеты они в джинсы и кожу – если бы не было так же однообразно то, что скрывают они за темными очками и под головными уборами.
Для меня вы должны быть теми, чей взор постоянно ищет критика. А у некоторых из вас с первого взгляда видна бездарность.
Вы всегда должны искать своего критика. И халтура ваша должна торжествовать победу, когда киновед скажет о вас два критических слова.
Вы должны любить «простой», как средство к подготовительному периоду. И короткий «простой» больше, чем длительный.
Я советую вам не творчество, а халтуру! Я советую вам не «простой», а съемочный период. Да будут бесконечными ваша киносъемка и ваша халтура.
Можно молчать и сидеть смирно, – если сам ты уже запущен в производство. Иные только болтают и ссорятся. Ваш «простой» да будет вашей «халтурой»!
Вы уверены, что благая цель освящает любой фильм. Я же говорю, что только благо киносъемки освящает всякую цель.
Бездарное кино совершило больше славных дел, чем талантливое. Не одаренность, но серость ваша до сих пор завоевывала и спасала несчастных.
«Что хорошо?» – спрашиваете вы. Хорошо быть настойчивым. Пусть маленькие ассистентки говорят: «Помогите таланту, бездарность сама прорвется!»
Вас называют нахалами. Но сердце ваше чисто, и я люблю стыдливость вашей скромности. Вы стыдитесь прилива стыдливости, так другие стыдятся ее отлива.
Ваше кино отвратительно? Так что же, братья-киношники! Облекитесь в возвышенное, этот плащ всего отвратительного.
И если ваша душа будет великой, то станет надменной. А в возвышенности души вашей скрывается злоба. Я знаю вас.
В злобе сталкивается надменный с талантливым. Но они не понимают друг друга. Я знаю вас.
Вы должны иметь только таких критиков, которых слушает еще кто-нибудь кроме вас. Тогда успехи этих критиков будут успехами ваших фильмов.