Мой ВГИК. Автобиография для отдела кадров
Шрифт:
Только пива!
Не зря бессмертный Омар Хайям до сих пор объясняет маловерам и трезвенникам, что
Вода не утоляет жажды,
я помню пил её… однажды!»
***
Это были наши «ностальгические брызги», рожденные духотой, потом и одеколоном – эти слова из первой главы трактата о пивных и пиве, озаглавленного мной «Путеводитель по Москве для любителей пива и отдыха». Этим трактатом мы с Чюрлёнисом собирались охватить все знаменитые пивные Москвы и Московской области. В той же главе я продолжал выводить «ностальгические брызги» о пивной на Покровке…
***
«Сколько людей в этом прекрасном загоне! Как прелестно они дуют свое пенистое,
***
Нудные киносъемки «болтов в томате» и ожидание возвращения домой были разукрашены дивными пивными фантазиями. Время писания «Путеводителя» и его ежевечернего публичного прочтения было временем вдохновенья, веселья и полного счастья.
Панург заставлял своих потомков по духу жить полной грудью, невзирая на липкую комариную духоту, неутолимую жажду и одеколон! Панург довел нас до творческого взрыва, фейерверка, экстаза! Панугр ждал великолепного трактата под названием «Путеводитель по Москве для любителей пива и отдыха», в котором будут описаны все пивные Покровки, Яма в Столешниковом переулке, Парламент на ВДНХ, Сайгон – или КПЗ – около Киевского вокзала – и многие, многие другие. Панург мог бы гордиться своими потомками, если бы дождался «Путеводителя».
Панург ждал напрасно.
Панург не дождался.
«Путеводитель» остался недописанным.
Киносъемки подошли к концу, киногруппа возвратилась в Москву. Вдохновляющую духоту Полесья и возбуждающую перманентную жажду мы с лихвой компенсировали еще в поезде – остужающими сквозняками, крепкой бормотухой и бутылочным пивом. Причем кто-то ленивый со второй полки среди ночи пописал в пустую бутылку из-под пива, а на утро сам же по ошибке схватил ее, сделал глоток, вспомнил – и потянулся поставить на место, а Шастик снизу тут же перехватил бутылку и на одном дыхании жадно выпил до самого донышка.
– Ну как? – спросили его сверху.
– Сильно теплое, – ответил Шастик.
А зимой Чюрлёнис запил «по-чёрному».
Он пил все подряд: спирт, самогон, водку, пиво, одеколон, сухое и крепленое вино; он уже не объяснял со свойственной ему вежливостью, что «пить очень хотелось» – он наливал и пил. Пил беспрерывно – даже ночью в командировке: специально делал заначку из пары бутылок крепленого вина, просыпался, булькал в стакан и пил. Или тянул из горлышка. Он стал занимать и перезанимать и не отдавать значительные суммы. Сделался вспыльчив, заносчив и мелочен: играя на деньги, спорил из-за каждой копейки, даже если был неправ. Перестал понимать шутки и однажды чуть не подрался с незадачливым шутником.
Чюрлёнис запил «по-чёрному» от страха и отчаянья: на его глазах умирал от удушающих приступов астмы родной отец, обугливалась от горя мать, тайком выла младшая сестра, бессильно суетился сестрин муж со своими бесполезными горкомовскими связями и властью. А врачи разводили руками и советовали «готовиться к худшему», потому что таких частых и затяжных приступов астмы в их практике не бывало. Но что значит «готовиться к худшему»? Как готовиться? Возможно ли? Никто этого объяснить не мог.
Смерть – даже самых близких людей – пережить можно. Но переживать ее систематически в течение длительного времени и не свыкнуться с ее неизбежностью – нельзя. Но Чюрлёнис к смерти отца привыкнуть не хотел и не мог – подсознательно, сознательно и чисто физиологически. В покрасневших глазах его стоял непреходящий страх и упрямое несогласие; усы неопрятно разрослись и топорщились во все стороны; апельсиновый румянец опухших щек покрылся не сбриваемой щетиной.
С каждым новым приступом астмы смерть со своей беспощадной косой подходила все ближе и ближе к отцу Чюрлёниса и выглядела все страшней и безобразнее. И каждый раз отступала, так и не завершив окончательного замаха. Это длилось долго – так долго, что самой смерти, в конце концов, надоело приходить, пугать и размахивать попусту, и однажды она просто взяла и не пришла. И перестала приходить, отложив на потом свой окончательный визит. Отец Чюрлёниса перетерпел – и оправился от болезни. Врачи развели руками и посчитали это чудом.
Это было зимой.
Летом у Чюрлёниса резко ухудшилось зрение. Козьма Прутков говорил, что самое вредное для зрения
это болезнь глаз. Стали проверять глаза. Но никакой болезни глаз у Сереги Чурляева не обнаружили. Было установлено, что сетчатка обоих глаз отслоилась, что и привело к ухудшению зрения. Ремонтировать сетчатку тогда еще не умели. Чюрлёнис ни на что больше не жаловался – только на зрение. Закаленный как сталь он усмехался и сравнивал себя с Николаем Островским, но становиться героическим писателем-инвалидом не хотел. Он всегда оставался только благодарным читателем – даже когда сочинял вместе со мной тот самый «Путеводитель по Москве». Но теперь этот читатель не мог прочитать даже самого крупного заголовка в газете. Теперь он мог только слушать. Он приходил ко мне вместе со своим другом-поводырем Михалычем, ложился на диван и просил почитать что-нибудь из путеводителя. Я открывал бутылку портвейна, разливал по стаканам и начинал читать. Я читал:– О пиво! Как много столетий ты будоражишь кровь, превращая ее в нежнейшую брагу, что растекается по всем клеткам мозга трудолюбивых и честных людей, делая из них нечто иное…
Тут мы поднимали свои стаканы:
– Будь здоров!
– И ты не хворай!
И выпивали, а я продолжал:
– …вы выходите из музея Революции и через небольшой артиллерийский скверик попадаете на одну из красивейших улиц Москвы – улицу Горького. Жара стоит немилосердная, и вас не спасает даже тень. Первое движение вашей внезапно вспотевшей души – вернуться в прохладные залы музея, но уже второе – выпить пива. Советую: лучше попейте пивка. Я знаю неподалеку одно историческое местечко, поэтому – вперед, в тень домов! Это уже площадь Пушкина. На той стороне улицы – памятник, под ногами которого всегда лежат полуживые цветы, и наш Александр Сергеич даже зимой вынужден нюхать их вялый аромат. Но… дальше, дальше, дальше! Тот всадник на пьедестале генерала Скобелева – князь Юрий Долгорукий, основатель столицы нашей Родины. Здесь нам надо перейти улицу. Теперь вниз, в переулок, мимо кафе «Птица», ресторана «Арагви», вниз, вниз, вниз, по Столешникову переулку… Вот и хвост нашей очереди – на углу, почти под светофором. Кто последний? Мы за вами! Это и есть знаменитая «Яма». Тут снимал свое кино «Берегись автомобиля!» комедиограф Эльдар Рязанов. Тут происходили картины, достойные пера великого писателя – жаль только, что описанием их занимались исключительно работники органов внутренних дел…
Чюрлёнис лежал на диване, закинув руки за голову, слушал и улыбался. Я продолжал:
– …Ячмень души моей, солод моего сердца, вьющийся зеленолистый хмель моей головы – о пиво! Не пить тебя – преступление против организма и общества, против равноправия женщин и негров, против мира на земле, против всего человечества! Мы – за равноправие! Мы – за мир во всем мире! Во всей Солнечной системе! Во всей Вселенной!.. В заочном состоянии вы поднимаетесь по крутым ступенькам, которых почему-то не замечали, когда медленно спускались вместе с очередью вниз, – вы поднимаетесь и выходите на улицу. Мы вам советуем хорошенько отдохнуть, потому что завтра вам предстоит интереснейшая прогулка на Выставку Достижений Народного Хозяйства…
Мы снова разливали по стаканам и чокались:
– Будь здоров!
– И ты не хворай!
Мы выпивали залпом, и я продолжал читать. Это было в конце лета.
А осенью Серега Чурляев умер.
Это была неправильная смерть – так решили все. Это было так неправильно, что ни у кого не находилось верных слов объяснить, что же такое произошло. Верных чувств, соответствующих случаю, тоже не было: только многомерное удивление и досада – будто Чюрлёнис обманул всех, сбежал от нас как должник от злых кредиторов, исчез без предупреждения – и теперь знает что-то чрезвычайно важное, но не торопится сообщать нам об этом и посмеивается. Тогда и появился этот бред, – будто обманутая старшим Чурляевым смерть вернулась и в отместку отыгралась на его сыне, нашем друге Чюрлёнисе. Тут уж в придачу вспомнили, на сколько коварной бывает смерть: как она умеет догонять и ждать, обладая нечеловеческим терпением; как может подкрадываться и ударять с неожиданной стороны; как приходит в гости без приглашения – даже в пост и по великим праздникам. Вспомнили всю эту чепуху, а вдогонку к ней и всякую прочую, чесали почем зря своими языками вплоть до похорон, во время похорон и после – и даже после поминок. Никак не могли остановиться – молодые, здоровые, напуганные…