Мой ВГИК. Автобиография для отдела кадров

– Ну как, Николай Прокопьевич? Получилось?

В тот раз после съемок к нам подошел вальяжный Мацуль, наш режиссер.

Прокопыч сидел на яуфе – ящике упаковки фильмов – и разбирал кинокамеру: резиновой грушей продувал фильмовой канал и обтюратор, кисточкой смахивал оставшиеся пылинки, протирал замшевой тряпочкой объективы и рассовывал их по гнездам в операторском кофре.

Я возился с отснятым материалом: разряжал в зарядном мешке последние кассеты, компостировал и упаковывал пленку в черные пакеты, рассовывал пакеты по банкам, клеил на них соответствующие этикетки и писал заказ-наряды для цеха обработки кинопленки.

– Ну как? – поинтересовался Мацуль у Прокопыча и, опережая его традиционный ответ, торопливо спросил: – Экран покажет?

Вместо ответа Прокопыч отвернулся от режиссера и засопел в свой орлиный простуженный нос. Он всегда так делал, когда сильно раздражался – то есть, весьма часто, потому что режиссеры нашей киностудии что называется «доставали» его своей непроходимой тупостью.

Из-за спины Мацуля выглянула Петрова.

– А вы меня с собой возьмете, Николай Прокопьевич? – спросила она.

Режиссер удивленно глянул на Петрову, потом посмотрел на Прокопыча и поинтересовался с прищуром:

– Это куда еще?

– Никуда! – резко сказал Прокопыч и мотнул головой. – Иди уже, начальник, не стой над душой!

Когда режиссер ушел, Петрова снова подкатила к Прокопычу, но тот зыркнул на нее так, что она даже рта открыть не посмела.

– Ты чего язык распускаешь? – тихим голосом спросил Прокопыч, заговорщицки кося глазом в мою сторону. – Знаешь, что за это может быть?

Опустив голову, Прокопыч посмотрел на нее исподлобья «страшными глазами». Петрова стушевалась и глянула на меня, ища поддержки, но не нашла и вконец поникла.

– Иди, Петрова, – строгим голосом сказал я. – И смотри: никому! Клянешься?

Петрова молча кивнула, серьезно сдвинула брови и с видом соучастницы гордо понесла нашу общую тайну с корабля на берег…

Наше веселье продолжалось почти весь оставшийся съемочный период.

Петрова каждое утро интересовалась ночными похождениями, и мы с удовольствием сочиняли ей всякие небылицы из жизни Турецкой слободки. Полет нашей фантазии был прихотлив и затейлив. Мы вдохновенно врали ей про безжалостную игру по-крупному за зеленым сукном игорных столов, про международных шулеров и наглых монахов-сутенеров, предлагающих за боны своих послушниц и монашек-проституток. Про турецких и греческих скупердяев-контрабандистов и про щедрых матросов с иностранных кораблей. Про жестокие драки с поножовщиной и про стриптиз соблазнительных китаянок и негритянок. Про бармена-прокаженного, сбежавшего из малайского лепрозория, и про экзотические венерические заболевания, украшающие лица вышибал. Про «Веселый Роджер» на мачте мирного китобоя и про его мрачную команду, от которой шарахались даже бывалые морские волки. В общем, резвились напропалую. И нам было совершенно наплевать, что Севастополь – это закрытая военно-морская база и тут не может быть никаких иностранных моряков, не говоря уже о стриптизершах из Гонконга и малайской проказы.

Хоть на дворе и стоял застой 70-х, мы этого совершенно не замечали и просто скрашивали наши серые съемочные будни. Как еще можно было коротать время, снимая скучные «болты в томате»? Только так! В добавление к забавам с Петровой мы развлекались своеобразными рассказами Прокопыча, полными недомолвок и иносказаний, про то, как он занимался шпионской аэрофотосъемкой, когда работал «у Васи Сталина». Теперь «творческую атмосферу» нашей кинооператорской группы не могли нарушить никакие режиссерские «Ну как? Получилось? Уверены?» – Турецкая слободка нивелировала раздражение Прокопыча и не давала скучать нам обоим.

А потом прозвенел первый звонок…

Это случилось, как всегда это бывает, «одним прекрасным утром».

Петрова обиженно заявила нам, что ее брат, мичман из Балаклавы, ни про какую Турецкую слободку слыхом не слыхивал!

Кто ж знал, что у этой Петровой есть брат? и что этот брат – мичман? и этот мичман несет службу не где-нибудь в Авачинской губе или Североморске, а тут, под боком, в Балаклаве? Теория вероятностей совершила зигзаг и решила посмеяться над нами. Братец так ей и сказал: мол, нету здесь никаких слободок – ни турецкой, ни малайской, ни китайской – и наказал сестре передать своим киношным пустобрёхам, чтобы не забивали девушке голову всякой ерундой. Петрова выложила нам все это – с трепетом, обидой и возмущением. Но мы не растерялись и достойно парировали атаку, и Петрова снова нам поверила – и уже, к сожалению, окончательно. Мы ей сказали так:

– Да если бы про Турецкую слободку узнали – в два счета раскатали бы по бревнышку!

– Поэтому твой брат так и говорит.

– Тебя бережет.

– А может, и сам ничего не знает.

– Меньше знаешь, крепче спишь.

– Ты к нему с этим лучше не приставай.

– Подведешь парня.

– Болтай поменьше, дольше проживешь!

И Петрова снова нам поверила.

Лучше бы она нам не поверила и перестала донимать своими вопросами! Это был бы самый простой выход из создавшегося положения. Но нет! Мы не могли этого допустить! Мы были в игре – в ударе и кураже! Нами владел азарт…

Теперь Петрова затеяла приставать к нам с просьбами взять ее с собой «ну хоть один разочек». Вид у нее при этом был весьма храбрый и решительный. Но мы стойко держали оборону:

– Женщинам туда запрещено.

– Я могу переодеться, – предлагала находчивая.

– А если застукают? Ты что, Петрова? – возмущались мы. – Хочешь нас под монастырь подвести? Подумай сама…

Петрова подумала, подумала – и, в конце концов, согласилась нас не подводить и даже пообещала не шпионить. И все пошло по-старому: каждый вечер мы исчезали для всей киногруппы, а поутру выходили на работу хоть и трезвые, но с изрядного «бодуна»…

А потом вдруг фантазия наша иссякла – кто бы мог подумать? – и нам перестало быть интересно. Или наоборот, нам перестало быть интересно и весело, и наша фантазия начала давать сбои.

Нам стало скучно.

А Петрова не уставала! Энтузиазм ее не иссякал. Она каждое утро – как зубы почистить! – ждала наших донесений. У нее это вошло в дурную привычку. И мы, как говорят спортсмены и тренеры, уже с трудом и скрипом, на чисто «волевых», доигрывали свою партию, предчувствуя неутешительный финал…

Короче, нам наскучило каждое утро врать этой ненасытной дуре, но мы не могли позволить себе открыться и просто сказать, что пудрили ей мозги весь съемочный период. Это было бы «не комильфо».

Надо было срочно принимать какие-то меры…

Но какие?

Силы были на исходе.

Фантазии не хватало уже ни на что.

Мы были бессильны, как евнухи в гареме.

Еще немного, и мы открылись бы и повинились перед Петровой – так она нас достала своим энтузиазмом и вопросами!

И вдруг – о чудо! – выход нашелся сам собой.

Помог случай…

Возвращались мы со съемок всегда на катере – в Артиллерийскую бухту или на Графскую пристань. Но прежде чем отправиться в свою гостиницу «Крым», мы с Прокопычем каждый раз заходили в «кулинарию». Брали там пару готовых цыплят, кусок ветчины, упаковку холодца, батон хлеба, зелень, хрен, горчицу, майонез, прикупали в соседнем магазине пару флаконов водки – и вечером все это уничтожали у себя в номере.

– И без ужина ложились спать, – любил повторять Прокопыч, рассказывая потом про нашу Севастопольскую эпопею.