Мой врач
Шрифт:
— А что говорят, что этот, который собачищу держит, Тьелкормо, золотоволосый? — с подозрением спросила она. — Этот-то в кого?
— Так он же красит волосы, — пояснил Фингон. — Он всегда хотел быть в точности похожим на Оромэ. Чтобы золотые волосы, белая собака и белые лошади, и всё такое.
Пиокка рассмеялась:
— Ну, до Оромэ ему далеко! А я уже думала, вдруг кто из них в эту пошёл, — сказала она не без раздражения, и Фингон понял, что эта — её невестка Мириэль. — Финвэ такой уж уродился. Всё бы ему светлые волосы. И чем светлее, тем лучше. Своих, что ли, девушек мало было? И эта, Галадриэль, тоже вся как соломенная. И вторую Финвэ, значит, светлую взял. Ты не обижайся, что я так про Индис, она же мать твоего
— Спасибо, — Финьо рассмеялся и поцеловал её руку. Он почувствовал, что ему всё время так недоставало таких семейных разговоров. Действительно, ну кого ещё сейчас могла порадовать такая простая вещь: его сын похож на прадедушку!
— Это и есть твоё брачное ожерелье? — спросил Маэдрос. — Значит, оно у тебя было?
— Нет, Майтимо, подвеску для меня сделал муж, когда родился Финвэ. А брачное ожерелье… Оно было из цветов и ягод, и я носила его всего один день.
— Так значит… значит Озера Пробуждения теперь нет? — вздохнул Маэдрос. — Я мечтал его увидеть… спрашивал отца, но, к сожалению, когда мы прибыли сюда, он слишком мало успел мне сказать, и я так и не понял, как его искать.
— Нет, его больше нет, — она покачала головой. — Там ничего не осталось. Я бежала в чём была. Это украшение всегда на мне, ну и ещё несколько вещей… Под озером было много пещер с реками и водопадами. Я бежала, как могла. Вход засыпало… там был пар, я еле дышала… нашла какое-то место, куда не тянуло жаром сверху… я думала, я оттуда не выберусь… Наверное, прошло много дней. Я потом вышла наружу где-то в лесу, среди скал, даже не знаю где; наверное, уже в Синих Горах и пошла дальше на запад.
— Я думал, что всё это сказки, — вздохнул Маэдрос. — Детские сказки про счёт, про трёх первых Пробуждённых…
— А Финвэ часто рассказывал про своих родителей, про Озеро… и мне, и отцу, — признался Фингон. — Финвэ мне как-то жаловался, что дядя Феанор не желает слушать рассказы про старину: дескать, о чём там говорить, жили в лесу, ни городов, ни книг… Но ты ведь будешь рассказывать Гил-Галаду, правда?
— Конечно, Кано, я буду рассказывать — и твоему сыну, и твоим племянникам, и их детям; и про Майтимо, и про Нолофинвэ, и про тебя тоже расскажу.
— Но ведь ты расскажешь не всё, правда? — рассмеялся Финьо.
II.
Когда-то во Вторую эпоху
Ammenya…
Мамочка…
Фингон несколько раз позволил Гил-Галаду назвать его так, когда никого рядом не могло быть.
Фингон рассказал сыну всё о его рождении, когда тому исполнилось четырнадцать. Он приехал навестить Гил-Галада, уже зная, что ему предстоит этот разговор, и, как это ни было тяжко, мысленно приготовился к тому, что после такого признания сын его отвергнет или почти отвергнет. Но держать его дальше в заблуждении Финьо больше не мог. Больше всего королю не хотелось, чтобы сын узнал об этом от кого-то другого и тем более — чтобы у Майрона или его хозяина появилась возможность шантажировать этим Гил-Галада, когда его родителей не станет.
Финьо не подозревал, насколько сильно страдает его сын от того, что не знает ничего о своей матери. Позже Гил-Галад годами переживал из-за того, что он, четырнадцатилетний мальчик, отчаянно старался сдерживать себя даже в этот момент и не сказал всего-всего, что хотел. Но Фингон на самом деле был абсолютно счастлив, потому что после нескольких минут первоначального недоумения, непонимания и шока на него обрушилась волна восторга и счастья, которую он почти физически мог ощутить; мучительные месяцы беременности сейчас окончательно стали для него счастливым воспоминанием.
Сын спросил его об отце; Фингон нехотя объяснил. Гил-Галад отнёсся к этому без особой радости, но, к счастью, не стал расспрашивать, почему именно Маэдрос стал его отцом и как это произошло. Сын относился
к Маэдросу прохладно, и эта новость, с огорчением понял Финьо, отнюдь не заставил его думать о нём лучше.— Ammenya, — почти беззвучно шепнул сын ему на ухо.
Tatanya…
Папочка…
Даже мысленно Гил-Галад так не называл Маэдроса. Никогда. Он осознавал, что рядом с ним находится его отец, тот, плотью от плоти которого он является, но воспринимал это всегда как-то отстранённо, сухо; он понимал, что это какая-то часть его существа, но любить его для него было всё равно, что любить собственные глаза или волосы — ну есть и есть. Во время одной из последних встреч Маэдрос дал Гил-Галаду понять, что догадался (хотя не сказал, как именно), кем он ему приходится. Гил-Галад односложно подтвердил, что и ему всё известно, и не стал продолжать этот разговор.
Но этим вечером, слушая беседы других о давно прошедших временах, где не упоминались ни Маэдрос, ни Фингон, Гил-Галад стал тосковать. Может быть, это было потому, что сейчас, когда Элрос ушёл из жизни, Элронд стал откровеннее с ним и иногда делился отрывочными воспоминаниями о Маглоре и о Маэдросе; рассказал, что однажды, упав с коня, сломал запястье и чуть не потерял сознание от боли. (Эрейнион припомнил, что Фингон тоже когда-то так сломал руку). Маэдрос легко подхватил Элронда, будто бы тот ничего не весил и сказал: «Не бойся, hinanya, дитя моё, другие ломают, и ничего, это пройдёт». Эрейнион словно увидел Маэдроса рядом с собой, его высокие скулы, резкие черты и волосы, рыжие, блестящие, яркие… Может быть, сейчас он навоображал всё это себе, но он вдруг ощутил, что Маэдросу, наверное, хотелось взять на руки не Элронда, а его, своего сына, сына, похожего на того, кого он любил и назвать его «дитя моё»…
И посредине чьей-то реплики Гил-Галад резко встал, пошёл к выходу; потом он остановился и резко сказал вслух, ни к кому не обращаясь:
— Если бы… если бы я был там… я держал бы его за руки… я не отпустил бы его… я не дал бы ему взять в руки оружие… Tatanya…
— Но Эрейнион, ты же не мог помешать отцу встать во главе своих войск, — покачал головой Келебримбор. — Он не мог отступить… И не вини себя, тебе же ещё не было двадцати, разве Фингон мог позволить тебе вступить в бой?.. И ты…
— Ты не понимаешь. Вы все не понимаете, — ответил Гил-Галад и вышел на улицу.
Он заметил стройную фигуру у одной из высоких колонн галереи. В саду горели светильники в красных и синих стеклянных чашах; длинные русые волосы того, чьё лицо было почти скрыто в тени, переливались розовыми искрами.
— Бедный Маэдрос, — сказал с улыбкой Аннатар. — Бедный, бедный Маэдрос. Никто, кроме тебя, и не вздохнёт о нём.
— Я жалею его, — сказал Гил-Галад. — Я всегда его жалел. И всегда был ему благодарен. Пусть я слишком поздно научился его любить.
— А ведь ты и мне кое-чем обязан, верховный король, — заметил Аннатар.
— Нет, я тебе ничего не должен, Аннатар. Эту жизнь подарили мне мать и отец, и я — эрухини, дитя Илуватара.
— А не хочешь ли ты…
— Нет, я ничего от тебя не хочу, — ответил Гил-Галад и побежал по садовой дорожке — туда, где его ждали.
473 год Первой Эпохи
Гил-Галад знал, что Татиэ вернётся к нему. Верил, что ей никто не сможет повредить.
Три года назад она уехала с Эмельдир навестить её сына, Берена и его молодую жену Лютиэн; хотя дороги теперь были опасными, а сейчас, после Битвы Бессчётных слёз добраться из Оссирианда сюда, к западному берегу Белерианда было практически невозможно — он верил, что она вернётся. Ведь она всегда была с ним. Почти с самого рождения. И до рождения. Фингон ведь рассказывал, как Татиэ приносила ему еду, как утешала, когда он впадал в отчаяние и говорил, что ему хочется, родив этого ребёнка, бросить его здесь, в лесу и бежать прочь.