Мой взгляд на литературу

Так, например, будучи духовно весьма подобным проф. Хогарту из «Гласа Господа», я не очень привязан к сентиментально-мемуарным достоинствам в «высоком Замке», и единственной частью этой книги, которая по-прежнему доставляет мне удовольствие как читателю, является отдельная главка, посвященная «удостоверенческому бытию» как метафоре-параболе, показывающей инициацию ребенка в общественный быт, а одновременно и вхождение того же ребенка в ту систему символических инструментов, благодаря которой он начинает участвовать в духовной жизни человечества... (Замечу в скобках: то, что вы предпочитаете, например, «Голема» такому фрагменту «Высокого Замка», остается для меня необъяснимым, и именно это, как я думаю, и является той differentia specifica [350] наших индивидуальностей, которую можно было бы по-разному интерпретировать, но наверняка нельзя разгрызть окончательно).

350

характерная особенность (лат.).

Я видел, с какой старательной и осторожной деликатностью вы, когда писали, подбирали слова, чтобы не задеть мою собственную авторскую любовь... этого не нужно, поскольку я – такой эготист в высшей мере, какого вы не можете себе вообразить! И хотя я ничего не имел бы против бестселлеровской карьеры моих книг, хотя признание Сорока Величайших Мудрецов современности, несомненно, доставило бы мне огромную приятность, не может быть, чтобы я, принимаясь писать что-то, принимал во внимание ТАКИЕ обстоятельства (то есть, чтобы я вообще хоть каким-то уголком сознания СТАРАЛСЯ написать или массовый бестселлер, или вещь, адресованную этой Элите). Во-первых, я так не умею, а во-вторых, не думаю, что даже если бы умел ТАК писать, то захотел бы удовлетворить принятым решением не себя, а кого-то ДРУГОГО. Считаю своей моральной писательской обязанностью признаваться в написании всех моих книг (но уже не считаю, что должен в обязательном порядке соглашаться на переиздания того, что по мнению издателя respective требует книжный рынок). А уж принятие во внимание голосов критики, читателей, врагов, друзей, далеких и близких мне людей – НЕ входит в мой кодекс писательского поведения, – уж не знаю, хорошо это или плохо, но это так. Я даже не киплинговская кошка, которая гуляет сама по себе, потому что я ХОЧУ ходить ТАМ, где еще никто не бывал, то есть меня изумляет то, что меня попросту изумляет, а не то, что является следом, до сих пор НЕПРОТОРЕННЫМ... И если даже я вдруг увижу непроторенный след, непроложенный путь, ни в виде дискурсивной мысли, ни в виде художественного образа, то и тогда не ступлю туда ни на шаг, если только эта эскапада не очарует меня заранее... и потому я такой эгоистичный, потому мне не хочется делать столь многие вещи... Аргументы вроде тех, которые вы как могли самым добросовестным образом изложили, я, конечно, принимаю к сведению, но речь идет о таком типе аргументации, который кто-либо мог бы использовать, чтобы убедить меня, что книги писателя X содержат ценности, которые я в качестве читателя не обнаружил, так как был слеп. Эта аргументация, таким образом, может убедить меня склониться к УВАЖЕНИЮ писателя X, но самым очевидным образом не заставит меня ПОЛЮБИТЬ его книги, ибо, как я сказал, это две разные вещи... Ибо отношения с литературой отличаются духовной интимностью, своей неповторимостью подобной отношениям, как уже было сказано, в эротике – любовь, которую мы питаем к женщине, ВОВСЕ НЕ пропорциональна нашему знанию о достоинствах, которые должны вызывать любовь к этой женщине из высших соображений... Царство тривиальной литературы связано тем фактором, что люди читают эти книги, потому что это доставляет им удовольствие, и БАСТА – а вот Высокие произведения люди отмечают, люди значительно чаще и поспешней признают их выдающимися, нежели читают с радостью... и в этом смысле лицемерия, особенно снобистского, в верхнем царстве беллетристики больше, чем в нижнем... Как писатель я делал много вещей УМЕРЕННЫХ, например, весь «Пиркс» для меня – это литература добрая, молодежная, гладкая, умелая, складная, но одновременно отошедшая от подлинности, той бездонной, которая создает возможность драмы существования, – Пиркс в лучшем случае персонаж Лондона, а не Конрада, поскольку такие, довольно скромные цели я ставил себе в то давнее время... а потом к этому моему «харцерскому», Баден-Пауэлловскому герою я немножко, ну, привязался, – и люблю, хоть и не уважаю... Конечно же, отмеченное различие наших оценок моего труда, в полном диапазоне, в общем – вещь хорошая, ибо чего бы это стоило, если бы вы эхом повторяли то же самое, что и я... Поэтому моя благодарность – не лживая; это был ценный опыт, за который еще раз вас благодарю. Ну, а о том, что с издательством «Seabury» все более-менее в порядке, вы уже знаете, наверное, из моего предыдущего письма...

Очень сердечно приветствую вас,

Станислав Лем

Адресат неизвестен Краков, 14 февраля 1975 года

Уважаемая пани,

вы обратились ко мне за советом в вопросе эстетической оценки «Мнимой величины». Но ведь как автор я не могу быть тут беспристрастным, поскольку не сумею отделить в этой книге то, что хотел написать, от того, что написал. Я хотел написать вещь, меняющуюся, как некоторые ткани, которые изменяют цвет в зависимости от того, под каким углом на них смотришь. Так что можно, конечно, рассматривать эту книжечку как шутку или серию шуток. Однако можно считать также, что в этих шутках таится щепотка серьезности, что речь идет о том, чтобы некий будущий мир, не тот, который когда-то там будет, а такой, который МОЖЕТ быть, представить не напрямую, заполняя его какими-то действиями, фабулами, героями, описывая их окружение и поступки, но в таком усреднении, которое дало бы зеркальце, если бы упало на пол, разбилось на мелкие кусочки, и каждый из этих осколков отражал бы какой-то иной фрагмент окружающего мира. (Некоторые из этих осколков могут отражением искажать настоящие пропорции образов.) Один советский критик написал мне в частном письме, что эта книга по композиции схожа с «Абсолютной пустотой», но в «Мнимой величине» этот композиционный принцип наблюдается отчетливее. Это принцип, позаимствованный у музыкальной композиции, в которой некий мотив появляется сначала легко, фривольно и как бы в результате капризного случая, а повторяясь, набирает размах и полифоническое разнообразие. Поначалу речь как бы идет о делах небольшого калибра, из которых вдруг возникает все больший образ. Хотя он этого не написал конкретно, я думаю, что он думал о фигуре «мыслящей горы» – Големе, который сначала представлен в манере абсурдного анекдота (в «Экстелопедии»), а потом, как в театре перед торжественным представлением, начинают подниматься очередные занавесы (очередные вступления к подлинному Голему). Этот критик назвал такой принцип композиционным законом развивающейся спирали (якобы проблематика набирает дыхание, чтобы завершиться особенно мощным аккордом). Несомненно, можно и так. Что же касается «Абсолютной пустоты», она в некотором смысле была приготовлением к «Мнимой величине». Такой способ письма, когда поначалу как бы осуществляется «подготовка», а потом разнузданное перо получает возможность творить «подвиги», со мной уже случался (подобные взаимные отношения характерны для «Сказок роботов» и «Кибериады», когда первая книжечка была тренировочной практикой и сделала возможным написание второй). О сознательном применении композиционного закона «развивающейся спирали» мне трудно говорить по отношению к «Абсолютной пустоте». Скорее было так, что лишь ПОСЛЕ ее написания я заметил именно такую возможность, и уже именно с таким подходом составлял очередные камешки последующей мозаики.

Вы спрашиваете, является ли «Мн[имая] величина» насмешкой над критиками. Если бы даже можно было смотреть на нее под таким углом, это не было моим намерением, поскольку я не вижу серьезного смысла в полемике с критиками, замаскированной под беллетристику. Должен признаться, что критические голоса никогда не влияли на то, что я писал, и не думаю, чтобы так было и в случае «Мнимой величины». Я всегда просто писал то, что меня особенно интересовало в данный период жизни. Не задумывался я и об особых эстетических достоинствах этой книги; уже упоминавшийся критик особым моим коварством считал способ, которым я «Вступление ко всем вступлениям» отнес к проблеме творения (якобы творение само является «вступлением к небытию»). А мне лишь кажется, тот факт, что я вопреки содержащимся в этом вступлении торжественным заверениям (будто в книге не будет ничего, кроме «вступлений») все-таки в самом конце дал слово Голему, свидетельствует о моем участии в том, что этот Голем там говорит.

Благодарно вас приветствую,

Станислав Лем

Майклу Канделю Краков, 21 мая 1975 года

Дорогой пан,

вернувшись вчера из путешествия по обеим Германиям, обнаружил 2 ваших письма в стопке корреспонденции, выловил их и прочитал. Идея вашей книги кажется мне родственной моей идее, с которой я носился некоторое время, но так никогда даже и не начал. Это должна была быть десакрализованная версия договора с дьяволом. Совершенно заурядный тип, в чужом городе, бродя по city между тысячами реклам, фирм, вдруг видит какую-то одну, обещающую Исполнение Желаний, случайно и из прихоти поднимается на какой-то этаж (идет дождь, дело происходит вечером, он один, делать ему все равно нечего) и попадает в маленький кабинет, бюро, в котором ему предлагают соглашение, которое (ОДНАКО все-таки начал, вижу, но в гротесковой модальности, vide «Абс[олютную] пустоту»!) можно изложить так: фирма начинает деятельность, целью которой является идеальное разглаживание жизненного пути в соответствии с выраженным желанием, незаметными вмешательствами, и с клиента за такой договорпока не берут никакой оплаты, потому что это фаза эксперимента, пусковой период, то есть анонимный Капитал, скрывающийся за этой вывеской, хочет прежде проверить, будут ли окупаемы инвестиции в большом масштабе, так что первые согласившиеся останутся в качестве лабораторных крыс клиентами, обслуживаемыми бесплатно, а герой может быть одним из них. Соглашение заключено от нечего делать, без веры в то, что оно будет иметь хоть какую-то ценность, но судьба вскоре меняется, все «идет», идет все лучше, уже даже так, что личности, которых герой считает для себя особо неприятными, исчезают... (гибнут в катастрофах, уезжают неизвестно куда etc.). Эта полоса делает героя все более наглым, он начинает как бы выламываться из свойственного ему природного характерологического стереотипа (был скорее скромным, скорее несмелым, скорее пассивным) – он ведет себя так легкомысленно и нагло, что создает себе колоссальные, может быть, даже криминальные проблемы, он отправляется в тот город, чтобы подать рекламацию, а заодно и проверить, было ли это соглашение на самом деле (ибо иногда ему уже кажется, что весь этот договор ему только приснился) – и оказывается, что никакой такой фирмы нет, – точнее, она есть, но это нечто вроде рекламного агентства, а что касается работника, который заключал с героем «соглашение», то о нем никто не хочет говорить (то есть неизвестно, был ли он вообще, или был, но впал в паранойю, когда беседовал с героем) – и герой начинает падать в устроенную самому себе бездну. А может быть, фирма решила, что на этом много не заработаешь, и потому от всего отказалась – этот вопрос должен остаться открытым. Это, как вы видите, Рай и Ад в Рыночной версии (предложение и спрос, оферт и цена, которую нужно платить) [351] . Но, естественно, связи с вашей концепцией, скорее, весьма отдаленные...

351

Об этом же см. рассказ «Господин Ф.» в настоящем сборнике.

Что касается моих интересов в США, то во время прогулок по берегу моря в Ростоке я понял, что должен больше думать о том, что мне следует написать, а меньше resp .как можно меньше вмешиваться в судьбы того, что уже написал. Поэтому я не буду развлекаться никакими войнами с «Seabury», тем более, что это могло бы принести неприятности уважаемому и преданному мне Роттенштайнеру, который считает, ЧТО ДЕЛА С «SEABURY» ИДУТ неплохо... Мистер Линц НИКОГДА не написал мне ни единого слова; я не получил из фирмы ни одной рецензии с тех пор, как оттуда ушла миссис Реди; вообще НИЧЕГО – если Так выглядит это... но, повторяю, я не буду устраивать никаких сцен. Нужно, я думаю, делать СВОЕ. В ваших словах, касающихся будущего моей издательской программы в США я ощущаю огромные сомнения по поводу «Мнимой величины». Я прекрасно это понимаю. Мистер Акерман прислал мне ксерокс диплома, которым мистер, а точнее, герр Эрнстинг из Западной Германии произвел его в лауреаты премии «ХЬЮГО» на немецкой территории – а этот Э[рнстинг] один из авторов суперпошлятины – «Перри Родана», ну и что, я бы скоренько спустил такой диплом с водой в клозете, а мистер Акерман хотел этим похвалиться передо мной; если там таковы Знатоки, то какой может быть публика?

Уже несколько десятков лет в области SF в США под видом амброзии и нектара Богов продается говно, публика уже вошла во вкус этого говна, и теперь какой-то тип с азиатского Востока, с подножия каких-то Татранских гор должен быть тем, кто умеет лучше, и ради него надо отказываться от любимого говна??? Так что я прекрасно все понимаю, знаю, что у вас две души, как у кулака по Ленину: одна душа та, которая жаждет Fame & Fortune [352] , вторая душа – та, что хочет в первую очередь отдаться тому, что ЕЙ самой больше нравится, не обращая внимания на внешне-рыночно-издательско-торговые результаты. В значительной мере этот раздрай у меня уже позади, хотя, наверное, и не во всем, какой из меня герой-аскет. Книга эта хороша в моих глазах тем, чего нет ни в одной другой, и это свойство для меня, пожалуй, главное. Я на самом деле считаю, что нужно, когда речь идет о моей вещи, действовать активно, наперекор типичной тенденции, именно теперь, во время БЫСТРОЙ кристаллизации и окостенения мнения о конкретном авторе (image), – что следовало бы так координировать и подбирать очередные произведения, чтобы образ автора не смог раз навсегда застыть для читателей и критиков в ячейке с одной этикеткой («юморист» – «карикатурист типичной SF» и т.д.). И хотя я так считаю, одновременно хочу быть стоиком и в связи с этим a priori согласен с любой отличной от вышеуказанной концепции издательской тактикой. И ДАЖЕ С ИЗДАНИЕМ вообще неконцептуальным, то есть «как попало и как получится». Знаю, что тогда это будет неоптимальная тактика, может быть, и пессимальная даже, ну что ж! наш мир не оптимальный, так почему в нем должна быть оптимальной жизненная карьера моих книг??? Да, – конечно, – пока ВЫ хотите меня переводить для «Seabury», до тех пор и я буду это полностью принимать, – вот к какому окончательному выводу я пришел. Может быть, мое излишнее участие в издательских вопросах было фрейдовским отражением страха перед тем, что я ДОЛЖЕН написать еще, но за что не осмеливаюсь взяться?!!

352

Слава и Фортуна (англ.).

Путешествие, разумеется, хоть и утомило меня – у меня теперь слишком много обязательств, – было интересным, поучительным. Рецензий на мои вещи так много, что я не в состоянии их все прочитать, что даже смешно в сопоставлении с ситуацией в США, когда вы присылаете мне статью, в которой есть 3 – 4 слова обо мне плюс упомянуто одно название... а что меня, признаюсь с некоторым Schadenfreude [353] , порадовало, так тот факт, что все серии SF, запущенные уважаемыми издательствами ФРГ (все-таки это продукция для каких-то 75 млн. людей, то есть и Австрия, и ФРГ, и немецкая область Швейцарии), зачахли, то есть сдохли, а Лем вышел победителем, в 2, 3 и 4 переизданиях. Кстати, в Берлине (Западном) я слышал, что «Investigation» [354] идет чрезвычайно хорошо, уже на границе бестселлера (то есть находится на одном из последних мест в списках бестселлеров). Черт его знает, почему именно ЭТО!

353

злорадство (нем.).

354

Речь идет о «Расследовании» Лема, изданном в Германии под названием «Die Untersuchung». – Примеч. ред. пол. изд.

Не думаю, чтобы NBA был слишком замечательным ранним вашим успехом, но, кажется, примерно понимаю, что вы имели в виду, когда писали об этом. Я ужасно утомлен путешествием (вчера проехал на автомобиле более 800 км за день), а пишу вам в 6.15 утра... так что, может быть, эта моя писанина и не слишком мудрая. Тогда лучше всего закончить – сердечным приветствием!

Преданный

Станислав Лем

Владиславу Капущинскому Краков, 11 ноября 1975 года

Уважаемый и дорогой пан профессор,

одиннадцатый номер «Problemy» стал непосредственным толчком, который склонил меня написать вам, – я не буду начинать с извинений за мое долгое молчание, но я не смел отвлекать вас, хоть не раз думал, что, в конце концов, чтение письма не является чем-то слишком хлопотным, и уже пора хотя бы в паре слов представить вам, что у меня происходит.

Собственно, могу уже говорить о ростках мировой карьеры моих книг. Как и прежде, за пределами нашей страны света наибольшим успехом они пользуются в ФРГ, а также и во Франции; и только трудности с поиском хороших переводчиков стали причиной того, что мои теоретические книги все еще там не вышли (анекдот: один переводчик в ФРГ взял 7000 марок у моего издателя на перевод «Суммы технологии» и... ничего не сделал). Ну, и в ГДР вышло на душу населения книг Лема больше, чем в Польше. А вот на англоязычной территории, особенно в США, мои книги идут тяжело, поскольку отличаются от распространенных там образцов. Но и там возникает моя религиозная община. Медленно это идет, но все-таки как-то идет.

Сейчас я заканчиваю писать новую повесть со странным, может быть, названием «Насморк», в какой-то степени связанную с моим давним «Расследованием», но на сей раз это история совершенно логичная и эмпирически правильная (серия таинственных смертей, безуспешно расследуемых разными полициями, вызванная, коротко говоря, полипрагмазией, – в результате встречи в организмах некоторых людей химических соединений, производных от лекарств, которые оказываются сильным галлюциногеном, вызывающим атаки острого психоза; героем этой книги является американский астронавт, а точнее, кандидат в астронавты, забракованный из-за аллергического насморка).