Моя академия. Ленинград, ВМА им. С.М.Кирова, 1950-1956 гг.

И всё же мелкие людишки, случайные карьеры были редкостью. Их вытесняла традиция служения делу.

В начале 50-х годов по Ленинграду прокатилась волна преследований среди партийных работников и руководителей учреждений и предприятий: началось так называемое «ленинградское дело», якобы связанное с заговором ленинградского руководства против центрального советского правительства. Именно так было истолковано стремление к большей самостоятельности Ленинграда в структуре государственной власти, хотя это и соответствовало действительному росту значения северной столицы.

Люди тогда не очень понимали смысл происходящего. К тому же все осуществлялось секретно. Полетели головы, были расстреляны виднейшие коммунисты, руководившие обороной блокадного города, в том числе тов. Кузнецов и Попков. Сотни были посажены или уволены. Помню, один из слушателей был исключен из Академии только за то, что отказался развестись со своей женой, отец которой был объявлен «врагом народа».

Это сейчас я все понимаю. А тогда все происходило как будто где-то и нас практически не касалось.

На смену нашему первому начальнику курса пришел другой – полковник Дробышевский, человек интеллигентный, тоже фронтовик.

А обычная жизнь шла. Как-то один из сокурсников попросил меня встретиться с его девушкой, студенткой Университета, и попытаться уговорить ее отказаться от чрезмерной привязанности к нему. Просьба была, согласитесь, очень деликатная. Почему он попросил об этом именно меня, я не знал, мы не были близкими друзьями. Но надо было выручать парня.

Я пришел к указанному месту их свидания. Это был садик возле домика Петра на Петровской набережной. Посетителей там было мало, и я быстро нашел эту девушку. Она, конечно, удивилась, что вместо ее возлюбленного пришел другой младший лейтенант медицинской службы. Познакомились, и я объяснил, почему С. не смог придти. Когда она успокоилась, я сказал ей, что у него сейчас трудный период – и в учебе, и в семье. И в отношении их дружбы у него немало сомнений, поэтому он просит о некоторой передышке: ему нужно подумать о многом для их же пользы. Говорил я спокойно, выслушивал ее, успокаивал, когда она начинала плакать. Сказал, что С. не очень надежный человек и что она, возможно, заслуживает лучшего. Мне стало как-то обидно за нее, она была такая славная, что даже начинала нравиться мне. Она была студенткой 2-го курса географического факультета Университета. У нас нашлись даже общие знакомые. Постепенно она успокоилась, и, пообщавшись, около часа, мы уже расстались друзьями. На следующий день я обо всем рассказал С., сделав вывод о том, что он вряд ли достоин ее, упомянув и о своей симпатии к ней. Позже они помирились и спустя какое-то время поженились. Я случайно встретил их вместе у метро «Владимирская» спустя 15 лет. Оба они жили и работали на Камчатке и были счастливы.

На кафедре анатомии прямо в большом коридоре были выставлены экспонаты из коллекции Н.И.Пирогова, представлявшие собой заспиртованные тела младенцев, имевшие те или иные пороки развития мозга или внутренних органов. Хотя прошли уже более 100 лет, эти материалы хорошо сохранились. Демонстрировали нам и атлас Пирогова, содержащий изображения срезов тканей и органов человеческого тела, выполненные им лично с учетом всех правил топографии. В свое время это было новаторством в анатомии. Целый класс был занят шкафами, в которых хранились черепа раненых с той или иной черепно-мозговой травмой, полученной в боевых условиях (Крымская и Балканские войны).

Много сил требовало освоение латинского языка, но это было нужно, по-крайней мере, при изучении анатомии. Посещали занятия и по французскому языку. Преподаватели были отличные (Щёголев, Сидорова). Особенно нам удавалось утреннее приветствие («Лё камарад профессор! Лё групп нюмеро труа э презант о компле!»). Произнося его, я поражаю собеседников знанием французского и спустя 50 лет!

Наше развитие продолжалось не только в профессиональной области. Как-то в октябре, проходя по ул. Лебедева, я поднял письмо, без конверта, сложенное пополам, валявшееся у водостока. Письмо было написано синими чернилами крупным почерком. Уже первые строки заинтриговали меня. Писала женщина. Она обращалась к любимому мужчине с мольбой не оставлять ее. Каждая строчка письма буквально горела страстью, нежностью, отчаянием. Ее не оставляла надежда, и она не хотела прощаться. Женщина переживала трагедию. Мне все это было незнакомо, любовь превратилась в крик о помощи.

Делать было нечего. Повидимому, тот, кто письмо получил, не пожелал его сохранить. Письмо меня потрясло живым чувством. Я посоветовался с моей двоюродной сестрой Люсей, которая жила в Ленинграде, училась уже на 4-м курсе педиатрического института и готовилась стать детским психиатром. Она объяснила состояние этой женщины как адекватное ее чувству, делающему ей честь. Можно было думать, что адресат не достоин такой любви. Так бывает. «Бурное чувство обычно долгим не бывает», – сказала она. «Придет освобождение, полученный урок научит. Так что, может быть, все будет даже к лучшему». Чужие уроки тоже учат.

Часть слушателей, у которых появились деньги и свободное время, стали охотно знакомиться с женщинами свободного поведения, «ночными бабочками», как я их называл. Они возвращались в общежитие поздно, подвыпившие. Потом хвалились успехами и приобретенными навыками. Особенно славился Дом офицеров, у входа в который вечерами собирались десятки проституток.

Многие зачастили в различные институты, на танцы, не вылезали из кафе, подыскивая себе невест.

Однажды я был свидетель, как гардеробщица в нашей столовой, уже старая и больная женщина, громко и негодующе отчитывала одного из таких «ходоков», рекомендуя ему и таким, как он, прочесть «Крейцерову сонату» Льва Толстого. Когда-то я читал это произведение. Что-то о ревности и измене. Решил, что надо перечитать. Но бросилось в глаза другое: старая гардеробщица была на голову образованнее и воспитаннее нас, «академиков».

Анна Гавриловна, Лиза и я съездили на Ржевку, на Полигон. Там жили Александр Григорьевич Новоженин c женой тетей Аней. В тех местах до войны жило большое семейство Кирилловых. На Ржевке, на Пороховых, на артиллерийском полигоне. Жила там и Елизавета Григорьевна Кириллова, родная сестра моего деда. Судьба у Кирилловых сложилась по-разному. Большинство в блокаду умерли с голоду. Выжили немногие. Елизавета в 20-е годы молодой девушкой вышла замуж за вдовца – мичмана еще царского флота Григория Новоженина. У того от первого брака была дочь – Татьяна, оказавшаяся ровесницей новой жене отца. Елизавета родила мужу двух сыновей: Павла и Александра. В 30-х годах и она, и муж ее умерли. У Татьяны и Александра детей не было, а у Павла Григорьевича и его жены Анны Гавриловны в 1931 году родилась дочь Лиза. Мой отец дружил со своим двоюродным братом Павлом и с Татьяной. В 1942 г. дядя Павел погиб на Карельском фронте.

Татьяна Григорьевна своей семьи не имела и жила с Анной Гавриловной и Лизой. Она десятки лет, в том числе в течение всей блокады, работала старшей хирургической сестрой Куйбышевской больницы на Литейном. После войны она была награждена орденом Ленина. Продолжала тетя Таня трудиться и в те дни, о которых я повествую в этой книге. Я думаю, что к ней вполне применимо уже знакомое читателю звание «служитель», которое характеризовало ленинградцев того времени.

Дядя Саша Новоженин был моряк, капитан второго ранга. Воевал. Остался жив. Работал на Полигоне. Встреча у них в семье была очень теплой. Эта поездка закрепила наши родственные связи. Нужно сказать, что отец мой, служба которого уже 4 года продолжалась в Евпатории, в частности на крымском артиллерийском полигоне, мечтал перевестись со временем в Ленинград. Его тянуло на родину.

В конце декабря возникло содружество слушателей нашего курса и артистов труппы Пушкинского театра. Артисты, которые приходили к нам, были хорошо известными. Инициатором этого содружества стал один из наших слушателей – Зорин Александр Борисович, уже тогда выделявшийся подчеркнутой внешней культурой, системностью знаний и, вместе с тем, скромностью. (Сейчас он крупнейший кардиохирург России, профессор, генерал-майор м/с). Встречи проходили в одном из холлов Клуба Академии.

В это же время произошло несчастье – умер от отита слушатель нашей группы Олег Хохлов, отличавшийся отменным здоровьем. На курс он прибыл из Кронштадта. Не вовремя обратился к врачу, а потом даже личное участие в его судьбе знаменитого профессора Воячека – начальника кафедры болезней уха, горла, носа – не спасло его. Умер от менингита. Это была первая потеря на курсе. Она показала нам, как молодость обманчива. Вскоре умер и слушатель Хорст – от лейкоза.

Кафедру ЛОР-болезней возглавлял профессор, генерал – майор м/с В.И Воячек. Его знал весь Ленинград. Рассказывали, что в 20-е годы было трое двоюродных братьев Воячеков, и все Володи. Они возглавляли общество «Долой рукопожатие», созданное, вероятно в гигиенических целях: эпидемий после революции было предостаточно. В 30-е годы К.Е.Ворошилов, посетив с инспекцией ВМА, наградил, от имени Верховного Совета СССР, проф. В.И.Воячека орденом Ленина. В нашу бытность он, хоть и читал лекции и оперировал, был уже очень стар. Он жил в доме на Кутузовской набережной и ходил на кафедру пешком через Литейный мост. Иногда мы сами это видели. Вечером, накинув на пижаму генеральскую шинель, он частенько прогуливался по набережной напротив своего дома. Однажды хулиганы напали на него, сняли с него шинель и убежали. Он вернулся домой, сообщил об этом в милицию. Милиция вышла на воровское сообщество с просьбой помочь вернуть украденное. Воячек был так знаменит, что эта просьба была немедленно выполнена. Более того, воришки принесли свои извинения профессору.